63°57'33.84"N
"Sir, can you help me?
It's cold and I've nowhere to sleep,
Is there somewhere you can tell me?"
1Она говорит:
- Эдди, мальчик мой, ты слышишь?
Её тонкие ломкие пальцы напоминают сухие ветки, запавшие глаза тревожно перебирают привычную комнату, как уборщица - номер, оценивает размер ущерба: от потолка, мимо деревянного креста, прибитого к стене её мужем, мимо шкафа с вещами, где так много черного и так мало других оттенков - синего, желтого, красного - цвета, радующие глаз других девочек-девушек-женщин, мимо письменного стола, где веером раскинулись книги по богословию, словно строгие судьи на заседании, мимо маленького оконца в их спальне. Вещи, составляющие её мир, каждодневный быт между церковью и обслуживанием её мужчин.
Она - отражение в разбитом зеркале, тень от тени повседневной мельницы жизни, и с каждым годом жизнь уходит из неё по волнам памяти дальше и дальше, оставляя пустую оболочку, механическую программу. И когда она думает об этом, ей становится страшно, как бывает страшно ребенку, впервые узнавшему, что такое ад.
И она говорит:
- Ты слышишь? Эдди. В кукурузной чаще воют волки. Эдди. - голос срывается на рыдание. - Ты не должен допустить их вторжение..
Её тонкое тело выгибается, крутится на влажных простынях; пот течет, впитывается в ночную рубашку, лихорадка путает мысли, но ей кажется, что за её словами - истина, и только это имеет значение. Так же уверена, как когда отвечала "да", сжимая в руках букет белых лилий в жаркий полдень в Денвере, когда Роберт Дин назвал её своей женой перед Богом. И Бог - свидетель, она ни разу не пожалела. Вслух.
- Ты был лучшим сыном, чем я тебе - матерью, и когда я просила тебя, ты не спорил. И теперь я прошу, возьми ружье и отгони волков. - ноги путаются в одеяле, и Эдди отводит взгляд от обнажившихся коленей женщины. Бледная кожа, сильные икры - стройные ноги с мозолями у большого пальца, обычно спрятанные под покровом темного платья и башмаками, могли принадлежать двадцатилетней.
Болезнь брала своё, и бред усиливался. В соседней комнате женщина из прихода вязала свитер, щурясь в электрическом свете лампы, и когда он поднялся с колен у родительской кровати, он не смотрел на мать, он смотрел в окно. Туда, где шелестели листья кукурузы и ждал Тот, кто обходит ряды.
Когда он вышел, прикрыв за собой дверь, женщина отложила спицы.
хх
отец не хранил ружьё. вместо пороха у него было слово божье, вместо ножа - библия. карман отягощал разряженный револьвер с коробкой патронов, чтобы при встрече с сатаной, последнему было чем угоститься. эдди застегивает молнию на дождевике - земля теплая только, когда её касается солнечный свет, и прохладная в тени высоких листьев. с запада плывут тёмные тучи, прикрывая собой призрачный месяц - лето закончилось, день стал короче. испачкав колени, эдди вытаскивает из тайника под крыльцом двустволку - их с матерью общий греховный секрет. он не верит в бредовые опасения агнесс, но разве ему сложно? за кукурузным полем отстреливают белохвостых зайцев. это его земля. приклад под ладонью завибрировал, как живой, и эдди касается его губами. стойкий запах железа успокаивает и уводит за собой дальше и дальше от ярких огней и шума телевизоров. через живую изгородь, раступающуюся под ботинками. и это она зашептала, что он здесь не один - кто-то бежит в темноте, ломая стебли, не разбирая дороги. кто-то бежит, и эдди кладет двустволку на плечо, пальцы лежат на спусковом крючке, и он терпеливо ждет.
- Эдди, мальчик мой, ты слышишь?
Её тонкие ломкие пальцы напоминают сухие ветки, запавшие глаза тревожно перебирают привычную комнату, как уборщица - номер, оценивает размер ущерба: от потолка, мимо деревянного креста, прибитого к стене её мужем, мимо шкафа с вещами, где так много черного и так мало других оттенков - синего, желтого, красного - цвета, радующие глаз других девочек-девушек-женщин, мимо письменного стола, где веером раскинулись книги по богословию, словно строгие судьи на заседании, мимо маленького оконца в их спальне. Вещи, составляющие её мир, каждодневный быт между церковью и обслуживанием её мужчин.
Она - отражение в разбитом зеркале, тень от тени повседневной мельницы жизни, и с каждым годом жизнь уходит из неё по волнам памяти дальше и дальше, оставляя пустую оболочку, механическую программу. И когда она думает об этом, ей становится страшно, как бывает страшно ребенку, впервые узнавшему, что такое ад.
И она говорит:
- Ты слышишь? Эдди. В кукурузной чаще воют волки. Эдди. - голос срывается на рыдание. - Ты не должен допустить их вторжение..
Её тонкое тело выгибается, крутится на влажных простынях; пот течет, впитывается в ночную рубашку, лихорадка путает мысли, но ей кажется, что за её словами - истина, и только это имеет значение. Так же уверена, как когда отвечала "да", сжимая в руках букет белых лилий в жаркий полдень в Денвере, когда Роберт Дин назвал её своей женой перед Богом. И Бог - свидетель, она ни разу не пожалела. Вслух.
- Ты был лучшим сыном, чем я тебе - матерью, и когда я просила тебя, ты не спорил. И теперь я прошу, возьми ружье и отгони волков. - ноги путаются в одеяле, и Эдди отводит взгляд от обнажившихся коленей женщины. Бледная кожа, сильные икры - стройные ноги с мозолями у большого пальца, обычно спрятанные под покровом темного платья и башмаками, могли принадлежать двадцатилетней.
Болезнь брала своё, и бред усиливался. В соседней комнате женщина из прихода вязала свитер, щурясь в электрическом свете лампы, и когда он поднялся с колен у родительской кровати, он не смотрел на мать, он смотрел в окно. Туда, где шелестели листья кукурузы и ждал Тот, кто обходит ряды.
Когда он вышел, прикрыв за собой дверь, женщина отложила спицы.
хх
отец не хранил ружьё. вместо пороха у него было слово божье, вместо ножа - библия. карман отягощал разряженный револьвер с коробкой патронов, чтобы при встрече с сатаной, последнему было чем угоститься. эдди застегивает молнию на дождевике - земля теплая только, когда её касается солнечный свет, и прохладная в тени высоких листьев. с запада плывут тёмные тучи, прикрывая собой призрачный месяц - лето закончилось, день стал короче. испачкав колени, эдди вытаскивает из тайника под крыльцом двустволку - их с матерью общий греховный секрет. он не верит в бредовые опасения агнесс, но разве ему сложно? за кукурузным полем отстреливают белохвостых зайцев. это его земля. приклад под ладонью завибрировал, как живой, и эдди касается его губами. стойкий запах железа успокаивает и уводит за собой дальше и дальше от ярких огней и шума телевизоров. через живую изгородь, раступающуюся под ботинками. и это она зашептала, что он здесь не один - кто-то бежит в темноте, ломая стебли, не разбирая дороги. кто-то бежит, и эдди кладет двустволку на плечо, пальцы лежат на спусковом крючке, и он терпеливо ждет.
2
Эдди не суеверен. Не то что те ребята с «Raw Truth Radio». Конечно, если крутишься большую часть времени среди поклонников винила и не считаешь ворон, рано или поздно подхватишь ту же болезнь. Вроде привычки вытягивать вперед два пальца на удачу прежде чем поставить Джаггера или никогда не включать Joy Division накануне Дня всех святых.
Не то чтобы веришь всерьез, но мелочи скалятся, привязываются, становятся твоими, и вот ты уже не слушаешь Моррисона перед сном и не ставишь Хендрикса ближе к трем часам ночи.
Во избежание.
Они все так думают - без исключений - «во избежание».
Эдди не суеверен. Сложно коллекционировать приметы, если ты вырос в религиозной семье, где Библия - ответ на любой вопрос. Отклонение от курса отзывается в мальчишеском теле голодом, одиночеством в закрытой на ключ комнате, отметинами от кожаного ремня и мелкими выемками от гороха на раздраженной коже от долгого стояния на коленях. Власть Роберта, абсолютная, безграничная, неистовая, защищает Эдди не только от предрассудков.
Не то чтобы веришь всерьез, но мелочи скалятся, привязываются, становятся твоими, и вот ты уже не слушаешь Моррисона перед сном и не ставишь Хендрикса ближе к трем часам ночи.
Во избежание.
Они все так думают - без исключений - «во избежание».
Эдди не суеверен. Сложно коллекционировать приметы, если ты вырос в религиозной семье, где Библия - ответ на любой вопрос. Отклонение от курса отзывается в мальчишеском теле голодом, одиночеством в закрытой на ключ комнате, отметинами от кожаного ремня и мелкими выемками от гороха на раздраженной коже от долгого стояния на коленях. Власть Роберта, абсолютная, безграничная, неистовая, защищает Эдди не только от предрассудков.
Приклад дрожит в его ладонях, как старый сытый крокодил, раззявив пасть и прочертив полосу на позолоченном песке, уходит на дно. Птичий жест прорезает пространство: Эдди склоняет голову набок, вслушивается в голос, но не узнает ни слова. За голосом проступает силуэт, за силуэтом - память играет вспышками. И за вспышкой приходит узнавание. Расплывчатое, поддернутое дымкой, оно рассыпается в суженных зрачках, и, в конце концов, отражается в движении жестко очерченного рта:
- Джесси.
Вспышки образуют полукруг, зачарованную пляску; и темное небо над его головой, упакованное в сухие продольные листья, подернутые звездной пылью и щедро - сокровенностью момента, заставляет Эдди задержать кислород в легких. Его пальцы мягко касаются края её легкой куртки и тянет на себя. Настойчиво и медленно, пока ботинки ведут его по заброшенной дороге. Убыстряясь и уводя Рид за собой.
Эдди незамутнен и его сложно уличить в суевериях. Но то, что Джесси бежит вдоль кукурузных рядов поздним вечером, и её лакированные башмачки то и дело мелькают в зеленоватой канве, кажется ему тревожным знаком. Он не заблуждается на свой счет: Эдди Дин - не особенный - разменная единица, второсортный материал - особенным его делает Брэйди, а мнение двенадцатилетнего Пророка - слишком маленькая ставка против изменчивого нрава Того, Кто Обходит Ряды. И если исключить Эдди из уравнения, Джесс не в безопасности.
На той злополучной ярмарке, когда сахарная вата оставила на неоновой юбке пятно, и время кружилось, как сбитый вертолет, Джесс держала его за руку. Увеселительный костер по нелепой случайности перекинулся на священную территорию. Плодородная земля почернела. Брэйди расстроился. А он, Эдди Дин, взял в руки камень потяжелей.
И сейчас они уходили с кукурузных полей в темноту.
Эдди не суеверен.
Но во избежание.
Эдди незамутнен и его сложно уличить в суевериях. Но то, что Джесси бежит вдоль кукурузных рядов поздним вечером, и её лакированные башмачки то и дело мелькают в зеленоватой канве, кажется ему тревожным знаком. Он не заблуждается на свой счет: Эдди Дин - не особенный - разменная единица, второсортный материал - особенным его делает Брэйди, а мнение двенадцатилетнего Пророка - слишком маленькая ставка против изменчивого нрава Того, Кто Обходит Ряды. И если исключить Эдди из уравнения, Джесс не в безопасности.
На той злополучной ярмарке, когда сахарная вата оставила на неоновой юбке пятно, и время кружилось, как сбитый вертолет, Джесс держала его за руку. Увеселительный костер по нелепой случайности перекинулся на священную территорию. Плодородная земля почернела. Брэйди расстроился. А он, Эдди Дин, взял в руки камень потяжелей.
И сейчас они уходили с кукурузных полей в темноту.
Эдди не суеверен.
Но во избежание.
3- хотел показать тебе. - оборачивается с легкой улыбкой: волосы растрепаны, черти в зрачках подложили под котел свежих дров, наделяя Эдди тем оттенком мягкого задора, что бывает только у беззаботных. до колена их ноги мокрые от ночной росы, его старые разношенные ботинки - больше на два размера - тяжелеют с каждым шагом; преодолевать сопротивление привычно.
приклад, надежный и послушный, тонко произносит одно и то же слово, как заевшая пластинка, незабвенный речитатив, искаженный двойник, визжит в ухо - запястье Джесс в его руке, пальцы касаются переплетения костей, ловят пульс. в темноте он снимает наушники - подпись фломастером на черном пластике "собственность радиостанции барт" - чтобы оставить их на Джесси: кожаная обивка обнимает раковины ушек, закрывает часть щеки. Эдди выбирает в настройках cd-плеера песню - на мгновение он выглядит таким сосредоточенным, хмурится - пауза, немой разговор с техникой - складка между бровями разглаживается, он говорит шёпотом. - хотел показать тебе это. - и сминает клавишу play
it's not for me to say you love me, it's not for me to say you'll always care
за его спиной - остывающее проржавевшее железо, заброшенная водонапорная башня - и когда он щекочет тишину прикладом, глухая вибрация уходит волной - с обратной стороны заискрилось, раздалось в ширь, рассыпалось по кукурузной земле, будто бусы, нанизанные на нить, порвавшиеся бусы - светлячки.
oh, but here for the moment I can hold you fast, and press your lips to mine, and dream that love will last
он смотрел на неё (убийство - приклад молчал и умолял - убийство) и видел перед собой - зеленое на красном, россыпь золотистых волос в багрянце - карминовый привкус крови, белоснежные зубы, изгиб губ, закругленная тазовая кость, синева на коже, следы от укусов, сломанные запястья и трогательный очерк лопатки, обглоданное ребро, тень от ресниц - длинных, остроконечных. пальцы испачканы, под ногтями - трава и земля. разбитые коленки в плывущем свете оживших огоньков, как однажды услышанная композиция. лучше, чем жертвоприношение. долгожданней, чем первый поцелуй. от возбуждения воздух останавливался в легких. смотрел и думал:
(убийство)
неужели Джесси так много для него значит?
as far as I can see this is heaven, and speaking just for me, it's ours to share. perhaps the glow of love will grow with every passing day, or we may never meet again, but then, it's not for me to say
наклоняясь к её лицу, он знал, что Джесс, скорей всего, его не услышит - прочитает. протягивая ей руку, он по прежнему выглядит лукавей и старше, пока его рот складывается в слова, но интонация звучит просяще:
- потанцуй со мной?
нуждающе:
- пожалуйста.
it's not for me to say you love me, it's not for me to say you'll always care
за его спиной - остывающее проржавевшее железо, заброшенная водонапорная башня - и когда он щекочет тишину прикладом, глухая вибрация уходит волной - с обратной стороны заискрилось, раздалось в ширь, рассыпалось по кукурузной земле, будто бусы, нанизанные на нить, порвавшиеся бусы - светлячки.
oh, but here for the moment I can hold you fast, and press your lips to mine, and dream that love will last
он смотрел на неё (убийство - приклад молчал и умолял - убийство) и видел перед собой - зеленое на красном, россыпь золотистых волос в багрянце - карминовый привкус крови, белоснежные зубы, изгиб губ, закругленная тазовая кость, синева на коже, следы от укусов, сломанные запястья и трогательный очерк лопатки, обглоданное ребро, тень от ресниц - длинных, остроконечных. пальцы испачканы, под ногтями - трава и земля. разбитые коленки в плывущем свете оживших огоньков, как однажды услышанная композиция. лучше, чем жертвоприношение. долгожданней, чем первый поцелуй. от возбуждения воздух останавливался в легких. смотрел и думал:
(убийство)
неужели Джесси так много для него значит?
as far as I can see this is heaven, and speaking just for me, it's ours to share. perhaps the glow of love will grow with every passing day, or we may never meet again, but then, it's not for me to say
наклоняясь к её лицу, он знал, что Джесс, скорей всего, его не услышит - прочитает. протягивая ей руку, он по прежнему выглядит лукавей и старше, пока его рот складывается в слова, но интонация звучит просяще:
- потанцуй со мной?
нуждающе:
- пожалуйста.
@темы: post, HAY-SPRINGS