Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

It has been calculated, by the calculators, that one night can hold SIX DREAMS only. There is a colour for each, a feather for each. YELLOW is the colour of death, and should be avoided at all costs. They are not for the weak. Yellows have no jerkout facilities. Be careful. Be very, very careful. If you die in a yellow dream, you die in real life. The only way out is to finish the game [x]

барбаре нравятся желтый цвет;

барбара - законсервированное движение в вальсирующей комнате. выученные заранее уроки, прилежно и аккуратно (безлико), россыпь правил, жесткий распорядок, график и циркониевые циферблаты, размеренность движений, строгость линий. даже на занятиях, даже в ванной (с щёткой и зубной постой из тюбика в наспех склеенной реальности) - она старается.

кафель стен и пластик штор из фильмов про копов, обставленных под хай-тек, так что фотографии на стенах кажется гравировкой на металлических пластинках - следы времени, плевок в вечность. пол такой стерильный, что его можно сервировать вместо стола.

барб не ждёт осуждения, не ждёт обвинения, но это то, что она получает за каждый (невидимый) просчет. книжки в её комнате расставлены по алфавиту (a/b/c), секциям (художественные/научные/комиксы). в каждой - желтым маркером выделены абзацы, листы пестрят пометками, изгибаются четкими стрелками, но это не помогает: все вокруг говорят на незнакомом языке, а у барб ни проводника, ни самоучителя — только розовый рюкзак и доллар в кармане.

у барбары есть объяснение: барбара аддамс — андроид.

у неё есть серийный номер, процессор с нужными драйверами и напрочь отсутствует человеческий разум.

ничего удивительного, что у них проблемы;

——————————————————————————————————

агнесс включала радио каждый раз, когда оставалась одна (когда молчание становилось невыносимым). они ели и спали в общей комнате, но год за годом им нечего было сказать друг другу. её мать любила играть в домино, лото, шашки; раз в неделю она приносила в кармане лотерейные билеты. играй и выигрывай.

(барбара стоит над учебником: если в дифференциальном исчислении игрек стремится к единице, то икс приближается к бесконечности)

отец барбары исчез в понедельник между продленкой и очередью в школьном автобусе; мать барбары вылетает через лобовое стекло из той же машины. но беспокоит барбару не авария: это её розовый рюкзак, и когда у него рвется дно, она продолжает надевать его. монифа ворчит и штопает рюкзак ночью, пока барб крутится в постели и не может уснуть: а вдруг его не починят вовремя? у барбары завтра занятия. она не сможет без своего рюкзака. это неправильно. неправильно. неправильно.

неправильнонеправильнонеправильнонеправильнонеправильнонеправильнонеправильнонеправильноне

——————————————————————————————————

рука дастина — липкая, когда он хватает её за пальцы. барбара поджимает губы: прикосновение неприятно, чужие руки делают её грязной (пожалуйста, не дотрагивайся). дастин тычет в экран пальцем, шевелит губами — если прислушаться, можно собрать по слогам — то, как ветер поднимает пыльную бурю и стучит в окна, как шумят с магистрали и кричат люди, молотят башмаки и ботинки по мостовой, разогретой желтым солнцем барбары аддамс.

день застыл, раскачиваясь повешенным людским произволом, чьи ноги стучат по доске камертоном. барб сглатывает горячую слюну. дастин хватает её за пальцы: если ты не проснешься, что станет с правдой? в тусклом свете он кажется ненастоящим, карикатурным карликом. его полосатый галстук заляпан красным, накрахмаленная рубашка измята.

барбара не отвечает. фостер ненавидел смерть и умер так внезапно. вот и вся правда.

клюква горчит под языком; бланки medical city рассыпаются.

(фостер учит не бояться — ни крови, ни то, что последует после. они наклоняются ближе и ближе над телом. кожа как белое (ирландское) мыло; сладковатый, едкий запах оседает под медицинской рубашкой — вовек не отмоешься. черные мухи едва касаются чешуйчатыми крыльями перевязанных наспех запястий. на другой руке блестит золотой браслет — икона Девы Марии в безжалостном свете софитов кажется издевкой, поделенной поровну разрезами и швами на черных нитках.

эта женщина на столе — жертва автомобильной аварии. на ощупь по памяти рука фостера гладит молодое бедро, приподнимает ткань выше, будто приоткрывает завесу тайны. но никакого секрета нет: эта женщина вылетела с трассы (вот откуда шрам под коленом), не вписалась в поворот и заработала обширные повреждения внутренних органов.

фостер учит, что плоть — это мягкое, иногда — живое)

барбара слушает тишину внимательно, идет с закрытыми глазами. поворот, поворот, здесь её ботинки не ошибаются, они принадлежат фостеру, как и куртка — пахнет его одеколоном, успокаивающе гладит волосы, вот почему дастин должен держаться подальше: фостеру это не нравится.

улыбка целует её губы, пачкается в матовой помаде -

солнце под рукой успокаивается;

——————————————————————————————————

если напрячь ногу, сенсоры фиксируют мышечную активность, и протез становится жестким. если расслабить - мягким. в центре экстремальной бионики в массачусетсе, где трудится хью герр, разрабатывают искусственную электронную кожу. сейчас это - металл и пластик.

в пятницу барбара получает ответ из центра.

в субботу и в воскресенье она просыпается в десять, никуда не торопится и никуда не опаздывает. подушка хранит терпкий запах мужского одеколона, индия больше не спит в своей кровати. зубная щетка лежит рядом с пастой, как обычно, перпендикулярно. щёлкает застежка, мужские часы свешиваются с запястья. под толстовкой с эмблемой MIT - отцовская рубашка. её легкие ноги привычно отматывают десять километров; занятие по самообороне в двенадцать, она успевает (по-мужски расставляет ноги шире. гоняет языком никотиновую жвачку)

запах антисептика (целует в макушку, черепаховым гребнем гладит волосы), анатомический стол, лезвие скальпеля. алое на белом по-прежнему отдает желтым (запах напалма; фостер улыбается). барбара скалится — её руки грязные, опять грязные, волосы убраны, ворот ещё пахнет машинным маслом.

если дэвид что-то и замечает, то предпочитает помалкивать.

лето просачивается через дверь. розовый рюкзак блестит в темноте;

Light shards thrown off the passing streetlamps, changed to black by the van's mirrored windows, found themselves caught, for a second, upon the feather's one million flights. Then they were reflected, in fractals of gold, bouncing off the sides of the van like ricochets from the sun. When Desdemona spoke - with her face so pretty in the feather light — her voice was inlaid with gold, and burnished to a fuck-me-please shine [x]

@темы: anket

---

——————————————————————————————————

——————————————————————————————————

я скрыт для взоров, а любовь моя явственна. дивись же, что свойства видны,

а не сам человек. вращающийся небосвод стал кружком того перстня, что окружает его,

а ты — его камень.

Если ты читаешь это письмо, Тайлер, значит, ты вернулся.

Ты стоишь в номере «8Г» и думаешь - "Марла, сентиментальная ты дурочка": восемь пролетов по лестнице, прямо по коридору мимо картонных дверей, откуда льется телевизионный смех. В нашу первую встречу до того, как полицейские поднимаются в номер, я падаю с кровати. В отражении твоих очков я выгляжу так же, как себя ощущаю - разрозненной точкой вселенной, рассеянной в пустоте. Пыль оседает на твоих ботинках, и ты говоришь мне: "такие, как я, всегда возвращаются".

Джек не вернется к истокам. Он так бесконечно далек от точки. Теперь мы оба это знаем.

Просто, чтоб ты знал: я ненавижу тебя, Тайлер Дёрден.

Мы начинаем с того дня, как ты нас оставил. Мы поднимаемся вверх медленными шажочками. В конце концов, если вы хотите, чтобы мир устаканился, отвернитесь. Если вы хотите наказать кого-то - сфокусируйтесь на чем-то другом: от взрыва на небоскребе на луже говна с лужайки на заднем дворе вашего дома. Это подействует. В конце концов, всем насрать, будь то взрыв небоскрёба напротив национального музея или карнавальная поездка в ад. Надеюсь, ты разочарован.

Твои дурацкие ученички, спятившие обезьянки, по-прежнему называют Джека твоим сраным именем. Они пахнут аптечкой и кровью, эти выбритые налысо люди с подбитым глазом и выбитыми зубами, похожи друг на друга, как стая пингвинят. Они всё ещё ночуют в доме на Бумажной улице. Иногда я прихожу, чтобы посмотреть, что у вас в холодильнике.

Джеку не нравится, когда у меня так много свободного времени. Он работает в офисе с понедельника по пятницу с девяти до шести, посещает психотерапевта два раза в неделю. Чтобы унять повышенную активность и снять депрессивное состояние, он и его маленькие друзья-антидепрессанты с ног до головы осыпают вас эндорфинами. Чтобы позаботиться о тебе, он и его маленькие друзья-транквилизаторы вступают в химическое взаимодействие.

Иногда он спрашивает: "что если Тайлер вернется?"

Я отвечаю: "не будь идиотом"

Отвечаю: "ты как брошенная скулящая сучка, Джек, не думай, что ты - единственный, кто пострадал."

Если ты читаешь это письмо, Тайлер, значит, ты вернулся.

Просто, чтоб ты знал: я ненавижу тебя, Тайлер Дёрден.

Магазин открывается в девять-тридцать, я сплевываю на асфальт перед тем, как затянуться сигаретным дымом в последний раз перед обеденным перерывом. На футболке фирменный логотип, кондиционер еле пашет, и моё выцветшее нижнее бельё пахнет потом и консервами - тяжелый, навязчивый запах, консервативная юбка липнет к тощим ляжкам. Все эти безликие вещи, которые я покупаю. Никакого представления о героиновом шике. Я имею в виду: никаких тусовок, никаких стимуляторов, никаких прыжков в пустоту.

Слышно, как пиликает сканер штрихкода, и в доме из бетона я спрашиваю у мужика, нужен ли ему пакет.

Пустое насилие, пустое сердце. Как выражения соболезнования на траурных открытках.

У Тома есть дурь, но они считают меня поехавшей мамашей - мне двадцать семь, Тайлер, социальное дно заглядывает мне под юбку, чтобы обнаружить табличку «ЗАНЯТО».

Моя жизнь похожа на среднестатический кошмар, и это твоя вина. Твоя сраная вина.

Чтобы заполнить пустоту в том месте, где должны быть трупные пятна, мы с Джеком занимаемся сексом. Это извиняющийся секс, неловкий секс перед выходными. Кровать прогибается под нашим общим весом. Смазка течет по моей ладони, капает на его мошонку. У него шрам на щеке, который я полюбила облизывать. Три пальца двигаются в его заднице. Мои соски прижимаются к его бедру, когда он принимается хныкать. Сквозь панику и похоть я рассматриваю чувство вины Джо.

Джек спрашивает: "что, если тайлер вернется?"

Я тушу сигарету ладонью и отвечаю: "если он вернется, ему придется заплатить за собственную терапию"

Единственное, что осталось между нами общего - кольцо на безымянном пальце. Ты чувствуешь его, Тайлер?

Если ты читаешь это письмо, то у меня для тебя новость, сраный ублюдок: я тебя поимела.

Не то чтобы мы не делали этого раньше.

Дорогой Тайлер, ты помнишь?

Что обещал мертвой дурочке Марле - той самой Марле, что крала вещи из сушилки в прачечных-автоматах и загоняла в секонд-хэнды по двенадцать долларов за штуку? Плохо накрашенной сучке, извращенке из отеля "Регент" - обещал, сраный ты ублюдок. И ты бросил её прозябать в сраной икеевской кухне Джека, столкнул с рельсов ненормальности в дерьмовую повседневность.

Я кидаю таблетки в раковину. Джек и его маленькие друзья-транквилизаторы. Лекарство от саморазрушения. В моей зажатой ладони - аспирин.

Наша кредитная история безупречна, когда я кладу в карман батарейки для вибратора.

Если ты читаешь это письмо, Тайлер, значит, ты вернулся.

Мы все это делаем. Убегаем, чтобы кто-нибудь пришёл за нами. Больше всего в своей жалкой жизни мы хотим, чтобы кто-нибудь нашёл нас.

Однажды у меня был парень, который страдал раздвоением личности.

И знаешь, что хуже всего?

Марла Зингер всё ещё любит тебя.

@темы: нет никакой драмы

---

_________________________ ★

Браслеты шелестят, как змеиная чешуя. Тяжелые кольца на пальцах, яркие и вульгарные, блестят на солнце. Ветер обнимает узкие лодыжки. Мэв облизывает губы и выпячивает подбородок: должно быть, скоро польёт дождь.

За разбитым сердцем черного человека всегда стоит белый.

Нет ни поэзии, ни смысла - сухая логика, ещё одна история, в результате которой появляется Сэмми. Мэв отчетливо осознает этот факт в две тысячи четырнадцатом - год, когда Аника возвращается домой. Её решительно сомкнутые губы, каблуки, что стучат с восьми утра до восьми вечера. Мэв не застала её школьницей - учительница младших классов, уборщица в кинотеатре, единственная, кто получил надлежащее образование, гордость матери - она возвращается в конце лета. Без кольца на пальце, с ублюдком под сердцем.

Мэвис шутливо кланяется:

- Принцесса.

Вся её жизнь - надорванный пупок, череда рабочих дней без выходного пособия.

- Я просто хочу, чтобы моя жизнь имела хоть какой-нибудь смысл.

- Джаз. В джазе есть смысл.

_________________________

Если бы её спросили, Мэв ответила:

"Америка смогла отправить человека в космос только после того, как Кэтрин Джонсон вычислила траекторию.

Исследователи рака все ещё используют клетки Генриетты Лакс.

Джаз был создан черными людьми. Блюз был создан черными людьми. Рок-н-ролл был создан черными людьми. Хип-хоп был создан черными людьми. Каждая форма американского танца - это итерация танца черных.

Американское искусство и культура являются самыми популярными из-за музыки, поэзии и искусства, созданных черными. Без нас эта страна была бы ещё одной диетической Европой, вальсирующей под ритм барочной музыки, жующей мягкую куриную грудку между хоккейными матчами, страдающими от артрита, пока они смотрят на звезды снизу вверх и мечтают туда попасть.

Это мы.

Это всегда были мы.

Вопреки мнению белого человека, наша история начинается не с Мартина Лютера Кинга".

_________________________

Эту историю они рассказывают на каждый день благодарения. Черный день благодарения - причина собраться вместе, чтобы съесть пирог из сладкого картофеля, религиозный ритуал, а не праздник геноцида коренных американцев.

Это древняя байка, которую раскапывают раз за разом, чтобы помнить: есть что-то запредельное в том, чтобы играть со смертью. Это есть в их культуре с тысяча пятьсот третьего года - Бенинский залив, омывающий Невольничий берег.

Их прадед заблядовал и помешался на малолетке, а та трагически скончалась под колесами машины в день своего восемнадцатилетия. Его жена, их прабабка, пришла на похороны и изувечила труп ножом, прежде чем кто-то смог её остановить.

В празднином зале звучит евангельская музыка - Массачусетский хор Миссисипи, кукурузный хлеб хрустит на зубах, и кто-то прибавляет шёпотом: "а потом твоя прабабка, храни господь её грешную душу".

_________________________

Иногда она снимает телефонную трубку - и слушает тишину.

_________________________

«God bless Trayvon Martin — I’m in my hoodie. Another innocent young brother who met a bully»

Теренс Кратчер

Трейвон Мартин

Филандо Кастиль

Майкл Браун

Стены в её комнате исписаны именами.

_________________________

Корделл тоскается за белой цыпочкой, как щенок. Он смотрит на свою уродливую жизнь, считает гроши за спиной. Робеет и мнётся на пороге. Мэв знает: он надеется услышать три заветных слова. Через полгода Лана выходит замуж, Корделл спит со таким количеством белого мяса, что они сбиваются со счета. Вынимать его из петли и хлестать по щекам - то ещё удовольствие.

Однажды они закопали на заднем дворе птицу. Корделл баловался с рогаткой, и Мэв помнит его сморщенное от обиды лицо. Они держали её тело, пока судороги не прекратились, а потом положили в жестяную коробку, накрыли куском черной ткани и опустили в землю. Корделл сказал: не рассказывай никому.

Всё, что у них есть - это они.

Сколько мертвых птиц покоятся за их домом?

_________________________

Ей нравится секс. Секс и травка. Дни и ночи, когда она без устали смолит за перегородкой радиостанции.

На её теле, покрытом вязью татуировок, не остается места, не облапанного жадными мужскими руками.

Мальчишки свистят ей вслед с тех пор, как она научилась краситься.

Она здесь что-то вроде легенды. Окруженная шёпотом, слухами, сплетнями. Вздорная и прямая.

У человека есть гордость, а у женщины есть её добродетель.

Мэв - восемнадцать, и она точно не та женщина.

Бад вступается за неё только однажды. Его исключают из школы за драку. Элфри говорит, это происки белых дьяволов. В тот день она приканчивает бутылку джина на крыльце отеля.

★ _________________________

У Мэв нет времени.

Вчера ей исполнилось восемнадцать. До совершеннолетия - три года, а миру нечего ей предложить, кроме места за стойкой в их разваливающемся отеле в Маршалле, штат Арканзас. У Мэвис нет особенных талантов или сверхъестественной красоты, и никто не собирается отправлять её в университет по понятым причинам. Конечно, мы все бы хотели проснуться однажды Рианнами или Бейонсе, но её зовут Мэв, Мэвис Леду.

С этим не легко примириться, но Мэв справляется.

В конце концов, всегда можно послать всё к черту и отсасывать у дальнобойщиков.

Когда сворачивает шеи черным петухам и слизывает кровь с ножа, её тень искажается, ступни едва касаются земли.

Она идёт в темноте, и ей не на что опереться.

sign of the wars is my grinning

come in to my time and see me

@темы: anket

---

YOU!

REALLY WANT ME TO BE A GOOD SON. WHY?

so i came down to crash and burn your beggars banquet

——————————————————————————————————

Святой Иисус, Мария и Иосиф, да что он может знать, этот мешок с деньгами?

Не каждому выпадает шанс родиться с золотой ложкой в жопе.

Мальчик по имени Джейсон много раз слышал, что принято не гадить там, где живёшь, не кусать руку, которая кормит.

Он твердит правила, засыпает с ними и просыпается: о, не убий, не укради, не возжелай и всё такое прочее - занудство и ни грамма веселья. Не то чтобы совершать преступления приводило Джейсона в восторг (ладно, срезать кошельки и снимать покрышки с крутых тачек было ве-се-ло). Но когда Джейсона подобрали с улиц Готэма, он был так голоден и трогательно не расставался с заточкой: интересно, успеет ли Джей обчистить поместье Уэйнов до того, как ему укажут на дверь?

У Альфреда есть по-крайней мере одно преимущество (помимо какао): он не питает иллюзий относительно Джейсона Тодда. И как бы мультимиллионер Брюс Уэйн не пытался его облагородить, он останется тем, кем родился. Тодд знает. Он уже убивал.

А потом случились эти супергеройские дела, и Дик Грейсон вернулся.

В этом есть ирония, не так ли? То, как принято добиваться отцовского одобрения у Брюса, но в любимчики дети выбирают Грейсона: не потому что Дик — первый Робин, а потому что у него всего вдоволь: слов, признаний, братских тычков и объятий. Любить Дика легко, хотя он тот ещё засранец (не такой, как ты; между пререканиями о вреде курения и «что я за парень, по-твоему?» пальма первенства уходит к джейсону-мать-его-тодду).

Талия ебанутая.

Мальчик по имени Джейсон много раз слышал: не езди с безумной бабой (!), в беду попадёшь. Но он был мертв не первый год (как говорится, парень не первой свежести), когда она вытащила его из забвения (привет Джокеру, бомбе и предательству матери, Б, низкий поклон), и — он слышал, это кое-что значит (по меркам Талии ничего, но она ебанутая).

У Брюса не все в порядке с головой, это факт.

Тимоти Дрейк носит те же инициалы, что и он, Джейсон Тодд, только в обратном порядке. Джей зовет его подменыш, пичужка (тимми). Тимоти Дрейк похож на отличника, энтузиаста-любителя. Скрэппи Ду. Таких в уличном детстве Тодда старательно били за школой. Он не может определиться с тем, что чувствует (о, он просто в ярости). Все Робины вырастают. Короткие шорты, ломающиеся голоса, сердце без страха и упрека. Тебе следовало остановиться на Джейсоне Тодде, не так ли, старик? Одного мертвого Робина не достаточно?

Философия Б. состоит из одного предложения: никто не исправится и никто не заплатит.

Границы, Джейсон, у всего есть границы.

Отмщение. Честь. Долг. Справедливость. Ярость. Гнев. Ненависть.

Джейсону Тодду есть, что сказать. Он не собирается быть терпимее. Не тогда, когда кто-то переступает черту, а Бэтмен закрывает на это глаза (просто душка!). Мальчик по имени Джейсон знает, что на зло следует отвечать не меньшим уроном, иногда ты должен делать по-настоящему плохие вещи ради всеобщего блага. Делает ли это его героем? Нет. Справедливым человеком? Да. Разве не на этом строится правило равновесия? Разве не за этим его натаскивали, как дрессированную собачку? Б. не заставит его отступить: каждая смерть будет отмщена, выпотрошена и продемонстрирована на страницах готемской хроники: улицы умоются кровью и яростью. Джейсон Тодд прирежет их, как свиней (своих преподавателей).

По правде сказать, он не чувствует себя в безопасности и спит с пистолетом (сраная джейн остин).

В конце концов, есть занятия и похуже, чем рассекать город в трюко и маске. С тех пор, как Талия открыла Джейсону доступ в Корд Индастриз, он ни в чем не нуждается. У Тодда есть шокеры, ножи и взрывчатка, Кори, Рой, кожаная куртка и мотоцикл. Он пока ещё здесь. Если надо что-то взорвать или надрать чью-то задницу через такую-то мать.

Дважды живущий мальчик по имени Джейсон помнит: для всего остального есть Дик Грейсон и какао Альфреда.

@темы: anket

---

drone (in g# major)

graphics © berenice

Фрэнсис видит знакомую машину, припаркованную у подножья дома,
первая мысль - беги.
Фрэнсис Ли Хоукс, тебе не 15.
участники: frances leigh & irving hughes.

Если долго идти к достижениям, в конце концов, забываешь зачем. Нога отталкивается от земли, ветер бьет в лицо. Закон притяжения Ньютона не роняет чаще природной неуклюжести. И ты вроде бы за себя спокоен, вроде бы удовлетворен: платишь налоги, гнёшь свою линию и знаешь, что будет завтра. Но вот один из вечеров застает тебя в спальне, где ты сидишь и размышляешь: да и была ли цель?
Были ли случаи?
Где тебя наебали?
Мысли ведут к проигрышу. Это по-прежнему раздражает. Мысли - да. У кого б спросить, Господи.
Осознание происходит не сразу, потребуется время - недели, месяцы, годы, пока не научишься принимать некоторые вещи, как данность. Например, никто не полюбит тебя просто так, и как бы ты не прыгал выше головы, ожидая награды, найдутся люди, которым не все равно, но среди них никогда нет тех лиц, ради которых ты так старался.
Чем раньше ты придешь к этим мыслям, тем быстрей попробуешь освоить другую вещь, о ней не рассказывают родители, такому не учат в школе - попробуй сделать что-нибудь для себя. Ради всего святого. Ныне и присно и во веки веков. Сделай что-нибудь, что тебе нравится. Не останавливайся.

Хьюз крутился у прилавка минут двадцать, прежде чем сонная продавщица выдвинулась к нему на помощь. На прямоугольнике бэйджика выгравировано имя - Пенни, Ирвин рассматривает её угловатое гладкое лицо, блёстки на веках, убранные в хвост волосы, худые ноги, прикидывает возраст и безошибочно обращается - Пенни Лэйн. Она закатывает глаза, выдыхает страшным шёпотом: "родители".
Вместе они принимаются за работу, переходят от витрины к витрине, кропотливо перебирают торты - из песочного и слоенного теста, с фруктовыми начинками, безе, орехами, сливочными надписями, шоколадными сердцами и фигурками, консервированными фруктами, глазированными курагой, черносливом, засахаренной клюквой. Так что под конец Ирвин думает, что будь это соревнование, он бы продул подчистую.
Коробку, перевязанную бечевкой, Ирвин несет торжественно и с английским достоинством, прикрывает зонтом от мелкого дождя и торопится домой. Запах кондитерской привязывается к одежде, напоминает о выпечке и сахаре, рождестве и детстве, и ему кажется, что это подозрительно похоже на счастье. Friday I'm in Love включается, как по щелчку.
"Аллергия на цитрусовые" - трогательный белый носок Фрэнсис Ли сполз с лодыжки, обнимает ботинок, в тусклом свете прихожей меняет цвет на желтый, и даже он выглядит укоряюще недовольным. В противовес интонациям. - "Извини".

Её кашемировый темный свитер пахнет листьями, сигаретами и едва уловимо духами. Тонкий запах растекается по салону машины, и Ирвин хмурится. Горькая складка у его рта вступает в полемику с её растерянностью.
Фрэнсис научила его молчать, когда не хочешь говорить. И не кричать во все горло, чтобы на тебя посмотрели. Он научил её не замыкаться в себе, когда приходит время с кем-то знакомиться. И чувствовать себя уверенней, день за днем. На скорость, на опережение, они пропускали занятия, читали наизусть классику к порнокинотеатре, не спали ни завтра, ни послезавтра, высмеивали оперу, полюбили оперу, записались на бальные танцы, выбирали друг другу одежду, грызли леденцы на концерте симфонической музыки, ходили с нарисованной на лбу свастикой, считали, кто больше протащит в статью нецензурных слов, после спора, в чем идея Mercy Seat, хлопали дверями, напоследок разобрав насмешливое "и захвати посуду".
Он знал о Фрэнсис то, что считал важным: какого цвета её нижнее бельё и под какую музыку она плачет, какие фильмы считает мерзкими и почему не любит еду с разными вкусовыми ощущениями, любимую с детства сказку и как меняется её лицо, когда она думает, что он не увидит.
Ирвин подарил ей ключи от своей квартиры и отдал всё, что у него было. Потому что ни её привычка отмалчиваться, ни отталкивать и притворяться не могли подготовить его к мысли, что настанет день, когда Фрэнсис Ли оставит его, как пройденный этап, как детские игрушки, первые пластинки. И он останется наблюдать, как обращается в пыль то, что имело для него значение. И от них, разъезжающих в разные стороны, не останется ничего.
("хотя бы музыка тебе по-прежнему нравится").
Вообразить её вскинутые брови, и как печаль наполняет тонкое, хрупкое тело - от поникших плеч, искусанных губ до мысков осуждающих ботинок. Задеть Фрэнсис не трудно. Если ты постараешься, Ирвин, постараешься в достаточной мере.
Да и что он мог ей сказать?
К 25 годам Джими Хендрикс расширил диапазон электрической гитары и навсегда изменил лицо рок-музыки. Дженис Джоплин выпустила три альбома и закрепила звание лучшей белой исполнительницей блюза, Джим Моррисон - культурным феноменом. Фрэнсис Ли работает в магазине пластинок, раздает нуждающимся музыку своего сердца, одалживает вещи, о которых знает и которые ценит (Ирвин чувствует себя мучительно).
Но он смотрит на неё и видит недели, месяцы молчания.
И он не хочет ворошить прошлое (Фрэнсис никогда не уезжала к родителям на праздники, Ирвину не к кому ездить. Билеты от матери лежали на тумбочке рядом со счетами за электричество под рекламными листовками. Однажды Фрэнсис спросила, что это, и они сходили в видеопрокат и сели смотреть фильм с попкорном и колой, где Рут Рэдмонд, гладила какого-то другого ребенка по волосам и называла сыном так, будто нет никого дороже).
Не хочет сделать ей больно
Но ничего другого не остается
Вопросы, которые он мог бы ей задать
почему ты оставила меня
почему ты здесь
почему
Вопросы, задать которые у Хьюза не повернется язык
когда ты заберешь свои вещи
когда ты вернешься
как ты можешь двигаться дальше, без меня

Если прислушаться, то можно услышать, как бьется сердце Фрэнсис Ли - ритмичный, отчетливый звук.

- Не работай на износ. Спи хотя бы по четыре часа. Пожалуйста, не забывай завтракать по утрам. Береги себя. - то, что Ирвин хочет от Фрэнсис. - И послушай запись, написал кое-что для тебя.
Чтобы она была в порядке и делала то, что хотела, как хотела, по настоящему. Когда Ирвин был рядом, он заботился об этом каждый божий день. Кто теперь присмотрит за тобой, Фрэнсис Ли?
Лимонный торт лежит между ними и одуряюще пахнет цедрой
или съесть
или выкинуть

@темы: post, нет никакой драмы, medford`92

---

still waters run deep

- irving frederick hughes // ирвин фредерик хьюз, 26 лет

fc: harry treadaway

❞ словно флаг, сшитый из тысячи горящих похоронных контор;

ты угоняешь смерть, потому что тебе скучно.

ничего интересного не идёт в кино

сан-франциско ❞

♫ ost elvis costello - less than zero

- мадисон;

[10.09.1966]

- не женат;

- музыкальный критик, композитор;

- важные люди //
agnes ruth hughes (nom de guerre ruth redmond) / агнесс рут хьюз (псевдоним рут рэдмонд) [мать, 49, актриса];
deane michael hamilton / дин майкл гамильтон [возможный отец, 47, владелец банка];
duncan stan pierce / дункан стэн пирс [возможный отец, 56, режиссер];
andy vernon mcguire / энди вернон макгир [возможный отец, 49, актер];
glen christian davis / глен кристиан дэвис [ухажер матери номер 675, 34, частный предприниматель];
- человек-невидимка //
подражание фрэнсис ли

слова - цветы из ничего

не дотрагивается до бардачка, гасит фары.
В салоне машины переливается «wish you were here», и Ирвин думает (разок-другой), что мог бы съездить на их концерт в Небворт. Просто, чтобы послушать, как Гилмор перебирает аккорды в гримерке и сокрушается, что «creep» написал не он (чертовы талантливые конкуренты). Хьюз уверен: Фрэнсис бы понравилось (нечто среднее между pixies и smiths). Мысль посещает его, прежде чем он вспоминает: Фрэнсис - переменная в уравнении, вектор без точки отсчета.
Прежде чем Ирвин вспоминает, зачем он здесь.
От Мадисона до Медфорда - 192 мили, три с половиной часа в дороге, один обед в «kfc», шесть альбомов Орбисона, недописанная рецензия откровений (оцените ваше эмоциональное состояние по шкале от 1 до 6, результаты анонимные, спасибо за участие). От Ирвина до Фрэнсис - квартира на Вудроу-стрит: на вешалке покоятся общие свитера, у проигрывателя (её) пластинки, в ванной закрытые тюбики (крем для рук, зубная паста), (две) резинки для волос, светло-коралловая помада, запах карамельного попкорна и оливкового масла над газовой плитой, сигареты на подоконнике, систематически аккуратно заправленная кровать, сообщения на автоответчике (работа Фрэнсис), цветочная ваза в коридоре (ключи Фрэнсис). В квартире Ирвина так много от неё (так мало от него самого): дела, которые она оставила, чемодан, который не собрала.. через месяц ему кажется, что предметы сговорились его убить; Хьюз такая же вещь в музее восковых фигур (несуществующие ценности Фрэнсис).
Ветер треплет его по волосам; в кармане Хьюза - ключи от гостиничного номера, мятный леденец, страница из блокнота (адрес), мелочь на парковку. Запах бензина и табака въелся в ворот рубашки, и в холодном воздухе Медфорда Ирвин открывает банку колы.
Бессчетное количество месяцев (их двенадцать) день за днем он думает, как удивительно, что с её уходом статьи Хьюза по прежнему хотят печатать («musical quarterly» предлагают контракт на книгу; тебя не позвали, Фрэнсис!); Фрэд приносит гашик, «Абсолют» и пластинку «madness» (напиваются в хлам, Хьюз кричит с балкона «какого хуя?»; только не наркотики, Фрэн!); «rolling stones» отправляются в тур по Европе и предлагают место в самолете (повидаем мир, парень; если поеду, наш дом превратится в свалку); Ирвин - желанный гость любой вечеринки (почтовый ящик ломится от листовок; ты ещё не ездила к Дарренам?); Рут летит в Канны с Гленом (мой новый фильм (мужчина) - мечта); в окно светит солнце, через три месяца стучит дождь, оседает снег, снова солнце (Фрэнсис любит stardust по прежнему или это ложь?)
Правда в том, что прежние ориентиры потеряны, и Ирвин спотыкается на ровном месте.
(Фрэнсис Ли задолжала Ирвину объяснение)
(Ирвин задолжал Фрэнсис Ли монолог)
«Знаешь, Фрэнсис, я не тупой»

ЭТО ВХОД В ЗАБЫТЫЕ ДЕЛА

ОСТОРОЖНО

МОЖНО ПОТЕРЯТЬСЯ

Вокруг - коробки, обшарпанные стены, неделю как отключили горячую воду; обдолбанные или пьяные тела - иллюстрация к вечеринке (милый квартирный ад). «Хайнекен» закончился, теплое шампанское перекатывается на языке, talking heads из колонок вопрошают снова и снова «qu'est-ce que c'est?», разбивают Ирвину сердце. Во сне он просыпается в гастрольном автобусе, Салли целует его в щеку, как в день отъезда (блеск для губ оставляет липкий след), и рассвет такой же пронзительный, как наяву; во сне Ирвин чувствует себя человеком без прошлого.
Открывает глаза, видит трещину в потолке и светлые волосы Кэрол.
- Эй, ты знаешь, что такое виниловая пластинка? - рука затекла, во рту сухо. - На самом деле это не круги, это спираль. Кривая звука, свернутая таким образом, чтобы при вибрации иголка на проигрывателе считывала звуковую волну.
Кэрол делает вид, что спать на его плече лучше, чем на продавленном диване (в чипсах и алкоголе). На ней мягкая белая блузка и темная юбка в горошек из шифона, стоящие ей половину зарплаты, мужские часы на запястье и кольцо на пальце. Три пачки сигарет (пустые) из сумочки разложены на матрасе. С радиостанции Джоан предлагает «so come and take your time and dance with me», и Ирвин смеётся:
- Ты знаешь, эту песню она написала для своей девушки.
Ирвин помнит тысячи сплетней о людях, под чью музыку танцует Америка - голосом Салли, Бойла и Джорджа. После года, проведенного в дороге (диктофонные записи, полароидные карточки, видео с выступлений), после бессонных ночей, концертов и рейвов, после материала, сданного в редакцию Rolling Stone, после публикации и прохладного «здравствуй» от Рут, он просыпается в квартире и не узнает себя в зеркале - Ирвину семнадцать, он почти знаменит.
- Питер назвал меня Ласточкой. Я спросила почему, и он ответил - ты похожа на ласточку с раздвоенным хвостом, и я призналась, что так называешь меня только ты. И это прозвучало словно..
- Словно он знает тебя.
- Да.
Фрэд приходит после полуночи, вваливается в окно (третий этаж). Вечеринка то ли закончилась, то ли началась по новому кругу - у Ирвина трещит голова, он закидывается ксанаксом, трет виски:
- Знаешь, только летом можно неплохо жить так, как мы сейчас. - улыбается, как после двенадцатичасовой смены на третий рабочий. - Я сошёл с ума и подал документы в университет. На музыкаведение.

выглядел так, будто жизнь подарила ему бесконечный поток подружек-изменниц,

пятидневных запоев и автомобилей со сломанной коробкой передач

Ирвин собирает себя из алкогольных паров, бессонных вечеринок, переливчатых битов музыки и прокуренных ванн, из снов в окружном парке и проездов в дорогостоящих тачках за косяк, элитных закрытых показов, из vip-зон и наркоманских заброшек, из объятий проституток и смазанных поцелуев трансвестита с Манхэттен Бич, из красных парадных и кокаиновых дорожек на ободке унитаза в Ривери, из полицейских участков и салонов угнанных автомобилей. Он собирает себя любовно и наспех, оставляет место аристократичным движениям, нецензурным выражениям и блядовитой напористости, просто потому что Ирвину нечего терять, и в этом его явное превосходство в мире, который Ирвина не заслужил.

- Мы думаем, ты посыпаешься пыльцой или подливаешь что-то в чай. Когда мы встречаемся, я постоянно рассказываю. Это феномен.
- Твоя откровенность заставляет тебя страдать?
- Сейчас - нет.

Билеты прислала Рут (твой подарок на рождество), Ирвин мял их в руках, смотрел не видя, как крошится типографская краска, оседает на пальцах. От недосыпа гудит голова, и он трет переносицу усталым взрослым движением, подсмотренным исподтишка. Ирвину пятнадцать, он не готов меняться; в мире Рут Рэдмонд Ирвин - цифра в календаре, обведенная зеленым маркером, голос в трубке, открытка два раза в год; Рут живет ради интервью, съемок, фанатов (глянцевые обложки).
В аэропорту Чикаго солнечно, как в летний полдень, и едва слышно шумит слепой дождь. Ирвин прислоняется горячим лбом к окну и ждет, когда кто-нибудь придёт и заберет его; день клонится к закату (кажется, его забыли). Рюкзак тяжелый (чтобы купить камеру super 8, Ирвин работает в порту и два месяца откладывает деньги), карман оттопыривает пачка Кента из дьюти фри (пригодился фальшивый ID), от рождественских песен стойко тошнит, и это единственная причина, по которой он перекупает билет на концерт у разносчика пиццы (полный улет, чувак, полный улет, но мне надо заплатить за квартиру).
Ирвин ещё не знает, что с его мечтой снимать фильмы покончено. Не знает, что после трёх исключений из частных школ подаст документы на экстерн-обучение. Даже не догадывается, что проведет год в гастрольном туре вместе с «YR» и напишет свою первую статью.
Попытка выглядеть честным. Не очень смелым. Но хотя бы честным.
(все в порядке. все в порядке. я все записал)

это бесконечная тянущаяся 59-я секунда одной минуты

Женщина в телефоне (твоя мать) звонит раз в две недели, спрашивает одни и те же вещи (манерным фальцетом) - как дела в школе, какой подарок хочешь на день рождения, что ты ел на завтрак/обед/ужин, позови Хелен. Ирвин кружится, как привязанный, на одном и том же месте (на левом носке дырка), прижимается щекой к теплому пластику - почти обогнал Фреда, диктофон и увеличительные стекла (мне Хелен купит), не помню, подожди. Хелен перехватывает линию с другого телефона (голос сочится важностью) - высокая успеваемость, способности, без нареканий, парк аттракционов, разумеется, мисс Хьюз.
Ответ лежит в его кармане (среди фантиков от конфет и игровых кубиков) - чешуйки мюслей слиплись в йогурте, кружок маринованного огурца выпал и закатился под стол; Ирвин разглядывает грязную ладонь, перечисляет вслух. Когда он поднимает трубку, раздаются гудки (разговор окончен).
В школе Ирвина спрашивают про отца (видишь ли, милый, у всех есть родители), он отвечает, что тот живет в телевизоре (50 на 50). Об этом не принято говорить (Хелен хмурится и отправляет его в комнату), а женщина в телефоне не может ответить однозначно (варианты колеблются, порой, это Генрих-Ричард-Клавдий или сам Лир). К семи годам Ирвин приходит к мысли, что она сама не очень-то в курсе. Фред говорит, такое бывает. Фреду в этом году девять, но он все ещё во втором классе (твой лучший друг, придурок).
На день рождения женщина в телефоне присылает открытку (текст отпечатан в последний момент стенографисткой) и синий велосипед, перевязанный красной ленточкой (наклейка на раме «всё лучшее детям»). Ирвин смотрит на него через увеличительное стекло так долго, что ленточка воспламеняется
(Хелен, посмотри!)
(где ваше воспитание, мистер!)
Фрэд открыл рот, но Ирвин уже не

@темы: anket, medford`92

---

roll up the carpet and dance

graphics © berenice

в главных ролях:
frank fontaine & brigid tenenbaum;
на том же месте в тот же час:
1952. фонтейн футуристикс правит бал: фрэнк щеголяет в лучших костюмах, город захвачен генетическим восторгом, бриджит уклончиво отвечает очередному репортёру, девочки продолжают пропадать.
краткое изложение:
сколько ты собираешься меня мучить, бриджит?
перед тененбаум открыты все двери - лучшие рестораны, громадные лаборатории, научные конференции, офис фонтейна - помнишь ли ты, бриджит, с чего всё начиналось? помнишь ли ты, кому обязана? помнишь ли ты, что означает благодарность?
сколько ты собираешься молчать, бриджит?
обязательно заговоришь - обязательно вспомнишь.

Дождь стекал за шиворот, впитывался в мягкую ткань платья - и она шла, как оглушенная, вдоль тротуара - перебирая ногами; каждый шаг давался с трудом, через силу, по инерции. Улицы смазывались, лица расплывались. Йохан нашёл её у автобусного вокзала (не помнит, как там оказалась), выругался по немецки, выбрался из джипа и под заинтересованными взглядами аргентинцев двинулся к ней - надвигающейся угрозой, обеспокоенной единицей, единственным близким человеком. Бриджит ударила по протянутой руке, отпрянула прочь, через два шага выбежала на середину проезжей части, будто не узнала; чуть ли не в первый раз дала отпор, и Йохан растерялся до такой степени, что не нашелся с ответом.
- Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Ты?!
Он не хотел устраивать сцен, видит Бог, она его довела. И он стоял на улице (мертвый, на сегодняшний день его имя в черном списке), его белая рубашка быстро промокла, и с волос вода попадала на лицо, это было не важно - ни сейчас, ни потом. Сводило челюсть, до рези в желудке (от страха) хотелось есть и чтобы страшный сон поскорей закончился, и Бриджит села в машину, закончила истерику.
- Твоя новая жизнь, твои безупречные документы, твоя безопасность, твои шмотки, в конце концов!
И она не знает, почему человек перед ней злится - но он злится. И без колебаний, без сомнений и лишних слов, Бриджит тянется расстегивать платье, пальцы путаются в перламутровых пуговицах - третья, четвертая. Не обращая внимания на улюлюканье, сигналы проезжих машин, ошарашенное лицо дяди (нет, этого просто нет); ткань спадает вниз, в асфальтовую грязь, обнаженное тело едва различимо под серым тропическим ливнем.
Йохан протягивает свою мокрую рубашку, просит остановиться, предлагает встать на колени - и становится, будто это способ её подкупить, но она не берет и не прекращает. И когда он пачкает ладони, пытается отмыть колени, разворачивается, чтобы уйти - она говорит. Едва слышно. Шёпотом.
- У меня нет денег.
- Что? - кажется, что он неправильно расслышал. Это как пытаться вписать объемный круг в треугольник.
- Йохан, у меня нет денег. Чего ты хочешь?
Опустошенный, он садится в машину (сидение скользкое и в разводах), предлагает (просит?):
- Поехали домой. Я с тобой с ума сойду.

say it like you mean it; bones become dust; gold turns to rust

i'd rather watch my kingdom fall

i want it all or not at all

Из панорамных окон застеклённой лаборатории переливаются синеватые разводы (приглушенная темная гамма шепчет о укромности и тайных помыслах). Рыбы задевают плавниками сросшиеся кораллы, уплывают прочь. Если прислушаться, то можно уловить, как гудит генератор, низко, раскатисто стонет Мистер Баблз. Неповоротливый, он стоит в дверях: каркас его туловища слишком большой, а дверь - прочная, так что Бриджит не может выйти, а Мистер Би войти. Но Бриджит работает и чужое любопытство её тяготит, а Баблз не считается.
Бриджит никогда не видела китов, и когда кто-то (лица не запомнить, имя не воспроизвести) говорит ей (между делом, вскользь), что речь Больших Папочек напоминает китов, она проводит ночь в Мемориальном Музее, изучает атласы, подшивку журналов, слушает записи с гидрофона. Вопросы, не требующие сиюминутных ответов, не имеют отношения ни к текущему исследованию, ни к будущему, но желание знать, ненасытное желание, которому нет смысла противостоять, удерживает Бри до утра. Под толщей воды на дне океана нет ни светового дня, ни короткой ночи, но мерки остались, как перепавшие по наследству обноски старших братьев - на циферблате наручных часов без пятнадцати шесть, и Бриджит открывает лабораторию.
Это не дом. Бриджит не знает, что такое дом. Четыре стены, кровать, будильник, картинка с Восторгом в позолоченной рамке - двухэтажная квартира с именной табличкой, один из люксов Меркурия, по соседству с апартаментами самых богатых людей города. Напоминает плохую шутку, если бы Бриджит умела шутить. В её гардеробе распакованные вещи из чемодана - единственное платье, мужской свитер и брючный костюм, который ей купил Йохан, когда они ездили в Берлин - купил на спор, и видеть её в этой одежде не любил. У неё не было денег. Парадоксально. Вопиюще. Абсурдно. Всегда. Бриджит Таненбаум - самая богатая женщина в Восторге, у которой ни гроша. Ни дамской сумочки, ни подходящего по случаю кошелька, в кармане - портсигар; она много курила, в табачной лавке давали в долг - и никогда не просили ни денег, ни АДАМ, ни плазмидов. И Бриджит брала. Никто никогда не говорил ей, что это плохо. Если Сушонг не заказывал еду, она не ела. Если Лэмб не приносила вина, не пила. И никогда никому не рассказывала - ни про Йохана, ни про отца, ни про нацистский лагерь (цифры на руке - сами за себя). Но когда приходил Фрэнк Фонтейн (как сегодня) - она знала, что лучше не перечить. И ни за что не соглашаться.
Он похож на пьяного, но это не так, и весь его вид - вид человека, потрудившегося её разыскать, настойчивый и доброжелательный. И все же инстинкт говорит ей - беги к автобусной станции, не останавливайся. Она рассматривает его вскользь, украдкой, не отвлекаясь - от колб и формул; чужая настойчивость толкает на реакцию, на однозначный ответ, и она опускает ресницы вверх и вниз, безмолвно соглашаясь, как смертельно уставший человек, чьи губы не в силах разлепиться.
Её дом на сегодня - это вальсирующий город Восторг, с его вымытыми берегами и трубами из нержавеющей стали, с неоновыми вывесками, это Коэн, и Фонтейн, и Райан, и Сушонг, и Лэмб - вместе взятые. Детский «штаб» из подушек и одеял под столом. Её дом - это не комната, это чувство движения в законсервированном пространстве.
Так какая разница - откажет ли она сейчас или потом?
Какая разница?

@темы: post, bioshock

---

увидев иллюстрацию эррона в моем твиттере, замечательная  опять смотрю как умирает лиса предложила сделать каллиграфию.

зашифрованная цитата - эпиграф к анкете:

@темы: bioshock

---

brigid tenenbaum ~ bioshock

THEY TOLD ME THAT THE ROAD I TOOK

WOULD LEAD ME TO THE SEA OF DEATH

graphics © berenice

«that Tenenbaum ain't what you think. Florence Nightingale, huh?
that'll all come crashing down 'fore you can say 'canned tomatoes'.
I've seen good bunco, and I've seen great bunco.
but, when you waltz through Rapture and World War Two without even a scratch?
you got more than leprechauns watching over you»

age 34 // timeline ПРОШЛОЕ

prototype CHARLOTTE GAINSBOURG

das meer wogt - ein;

the sea is rough - one;
улитка один

«пойдем в подвал?»

У Бриджит нет ни бумажных кукол, ни тряпочных лоскутков. Вместо них у Бри - деревянный красный конь. ("Настоящий" - шепчет Саша, разводит руками - "Вооот такой". Конь принадлежал ещё прадеду, дедушке Давиду, и с тех пор верно служил Кауфманам первой игрушкой. Краска местами шелушится, оставляет алые кусочки на одежде, стоит провести по ткани ладонью, прилипает к коже. Рахиль ворчит сквозь зубы, причитает, что старый друг изжил себя, обещает сжечь коня за домом, как только найдет квартиранта в соседнюю комнату - "помяните моё слово!"
Кауфманы знают: если комната долго пустует, то в ней поселяется дьявол.
Может быть, это дьявол раскачивается в темноте на деревянном коне Альберта. Стрелка на часах показывает третий час утра; за закрытыми дверями перекатывается звук - скрип, глухой удар, скрип. Рахиль крестится и отворачивается к стене - она не хочет знать.

Бриджит - тощая и высокая, сухая жердь; выпирающие кости, колени, локти, запавшие глаза. Если сложить её вдвое, она станет гладильной доской из маминого шкафа. Доска треснула, когда Саша крутился на турникете и сорвался вниз, натолкнулся на препятствие спиной. Рассохшая фанера с громким треском распалась на две неровные части. «В щепки!» - мать горестно всплескивает руками, и спать Саша отправляется без ужина.
Голод милосердней отцовского ремня.

Когда Саша видит Бриджит впервые, ему кажется, от чужой неуклюжести она тоже сломается. Разделится на кривые половинки. Её странное имя, инаковое, неправильное, разнесет алфавитом по минским улицам. И - забудется.

Когда девочку Кауфманов перевели в местную школу, по коридорам прокатилось бесстыдным шепотом «дочь врага народа», и сопливые первоклашки прибегали на большой перемене на неё посмотреть. Любопытные макушки под окнами, бантики, грязные серые рубашки - за столько времени представление не утратило своей прелести; Саша переводит взгляд на Бриджит, присматривается в очередной раз: девочка как девочка - темные волосы, длинный нос, большой лягушачий рот.
Говорили, её отец - шпион, фашист, предатель. Говорили, такие не имеют права жить. Слова были громкие, взрослые и сильные. Зубастые. Слова требовали действий и доказательств.

После уроков Бриджит провожают камни. Град камней - детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз - камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся, задевают одежду. Она не плачет. Не поджимает презрительно губы. Не убегает. Иногда Саше казалось, покажи она хоть что-нибудь, кроме отстраненного безразличия, ему стало бы легче. Ближе. Иногда Саша представляет, как выходит из строя вперед, обведя толпу взглядом - не так, как мелких, по-серьезному, камни поцарапают его пиджак, пробьют кожу, но в мире Саши наступит покой. Удовлетворение. Это просто.
Если кричат, значит больно.
Если зовут, значит страшно.
Если отворачиваются, значит стыдно.
Если не обращают внимания, значит этого нет.
Нет ни Саши, ни чужой враждебности, ни отца-«врага народа».

Её отца не расстреляли. По крайней мере, не сразу. - так рассказывает Бри, раскачиваясь на красном деревянной коне в пустой комнате. - После ареста сослали на золотой прииск «Мальдяк» на Колыме. - пальцы Бри гладят страницу в атласе. - Её отец - профессор генетики, науки, которой не признают в СССР. Её отец - немец. Около полуночи в дверь постучали, и два офицера прошли в профессорскую квартиру. Мать побледнела, осев на стул, постарела лет на десять. Дурной сон. Ещё вчера Ганс поднимал Бриджит на руки, кружил по комнате, напевая мотивчик «утомленного солнца». А теперь он складывает одежду в маленький синий чемодан, чтобы никогда не вернуться.

Собирались наспех. После того, как отца увели, счет пошёл на минуты. - холодок пробегается по позвоночнику, останавливается изучающим взглядом на его лице. - сосед стоял на лестничной клетке с топором, смеялся: «За бутылку шампанского дашь? За сахар? Пакет мандаринов?» - продолжает Бри. - Помнила битое стекло под дверью, оно переливалось серебром в свете керосиновых ламп и хотелось попробовать его на вкус. Языком. Помнила, как они с матерью бежали на поезд. Теперь они здесь, у бабушки Рахиль. - заключает Бри.

Шерстяная юбка колется, когда он задевает её ладонью, кусает кожу. Светлая блузка болтается на плечах - больше на два размера, мнется бесформенным комом. Бриджит - узкие губы, смоченные языком, старательно выученные уроки, пауза и янтарная тишина. Повисшая нить между ними. Скрип, глухой удар, скрип. Бриджит прижимает к груди учебники, интонации ровные, скучающие. За предложениями ни интереса, ни участия, но он смотрит, как завороженный. Бри, она спрашивает так, будто утверждает:

- Пойдем в подвал?

WAIT FOR GOD FALL FOR ME, WAIT FOR LOVE FALL FOR ME

AND WAIT FOR DEVIL NOW

THE DEVIL WILL COME

FOR ME

das meer wogt - zwei;

the sea is rough - two;
улитка два
«бег снится ей каждую ночь»

Ему не нравится, как она выглядит: спутанные волосы, лихорадочный румянец, затуманенный матовый блеск в глазах. Бри напоминает ему о воронах. Тех самых, что подкрадываются со спины - не потому что им что-то нужно, а потому что считают, что это весело. Клевать в спину, дразнить арестантов.
Они едут ночь, едут день. Дождь размывает дорогу, временами машину заносит, и они ждут в прогретом салоне, когда вереница пленных дойдет, чтобы ухватится худыми руками за бампер авто и вытащить их из ямы. В такие моменты ему кажется, что она сердится - на промедление, скверную погоду, то, что он закрыл её исследование, и она зря теряет время, но скорей всего сыграла привычка приписывать ей свои эмоции.

Бриджит Тененбаум, его милая племянница. Волосы коротко острижены, под его ладонью они теплые и мягкие - вот и всё, что есть в ней женственного, да и то на ощупь. Мать не учила её ходить на каблуках, наносить румяна на скулы, применять маленькие хитрости, чтобы завлекать, нравиться. И за столько лет - четыре, пять? - она так и не проявила к женской стороне своей личности интерес. Даже когда к ним впервые приезжал Менгеле: Йохану казалось, она смутится, попросит новую обувь, может быть, платье, прикажет к ней не прикасаться, не оставлять следов. В глубине своей души, сколько её осталось, ему этого хотелось - сопротивления, участия, грязи. Невозможно раз за разом стоять и кидать в стену мячик и ждать годами, когда его подтолкнут обратно. Игра в одни ворота - термин для Бри, диагноз Йохана.

Бриджит, её атласы, тетради и карты. Её просторные пиджаки на спинке стула, её капроновые чулки в нижнем ящике, домашние туфли со стертой подошвой, грубые рубашки, заметки перьевой ручкой в его книжках. Её идеи и её слова, которыми он изъясняется, которые он повторяет в просторных залах, научных сообществах, учебных пособиях, со страниц газет. Бриджит, непроницаемая пустота внутри и снаружи. Он вжимает её тело в кровать, вминает пальцы в её белоснежную кожу - до кровоподтеков, до синяков - он кричит до хрипа, что она такая же, ничем не лучше его, его! Бриджит Тененбаум - не святая. Доказывать ей что-либо глупо, ревновать Бри бессмысленно. Рано или поздно он сживается с идеей, что ей все равно, есть он или нет, живой он или мертвый. На месте Йохана мог быть любой. Подойдет кто угодно.

Бриджит никогда не врет. Её равнодушный взгляд одинаково изучает берег, выстроившуюся в шеренгу прислугу, белый пляжный домик. В минуты слабости этот взгляд приобретает в его голове ехидные оттенки, мятные нотки, он говорит в его воображении "а что я за девушка, по твоему?" Бриджит и её мокрые волосы, которые она не умеет укладывать, забытые завтраки, обеды и ужины. Эта женщина, она может иметь всё, что захочет, но просит только новое оборудование, колбы, инструменты, материалы для исследований, запрещенные трактаты.

Ей было шестнадцать. Когда её привезли в вагоне смертников вместе с матерью, Бриджит Кауфман было шестнадцать. В ладони она держала оборванную книжку и детский чемоданчик, серьезная и сосредоточенная, грязная и худая, на допросе она сказала правду: её фамилия, фамилия её отца - Тененбаум. Йохан узнал её по фотокарточке из письма Ганса. Узнал и Эстер. Но Эстер - еврейка, Эстер - бесполезна, расходный материал. Он взял Бри в свою постель в первую же ночь; ему не понравилось - жесткая и прямая, как доска, подросток с непропорционально вытянутыми руками, ни округлостей, ни мягкости. Она не боялась, смотрела на его гениталии, словно решала в уме задачку по алгебре. Абсолютно ничего не умела. Он раскладывал её ноги и руки, гнул, как будто перед ним не женщина, а большая живая кукла.
Сейчас Бри - двадцать один. В их сексе по прежнему механики больше, чем чувств.

Он не знает, как она это себе объясняет. Отсюда мир кажется ему другим - больше и светлей. Сейчас, когда запах мертвых тел не сдавливает грудь и от алкоголя не мутится в голове, Освенцим выглядит, как плохое воспоминание. Воздух прозрачен, день красивый и легкий. И он не хочет помнить, но все равно спрашивает:
- Ты жалеешь о чем-нибудь? - чтобы успокоить свою остывающую совесть.
Я подписал приговор твоей матери.
- Вспоминаешь о детстве?
Ежедневно из крематория вывозят в вагонах пепел, человеческий прах, удобрение для германских земель. Чтобы остановить эпидемию тифа, весь барак отправили в газовую камеру. Больше тысячи человек. Наращенные зубы, сшитые конечности, рентгеновское излучение, детские тела в вырытых родителями могилах. Голод и плач. За оградой через сад, где они пьют чай и солнце светит так тепло и так ярко, ежедневно - ради чистоты арийской крови - умирают тысячи.
И Йохан спрашивает у неё, у той, что не собирается останавливаться на достигнутом. Он спрашивает так, словно хочет узнать у себя - не жалеет ли он о чем-нибудь:
- Поговори со мной. Чего ты хочешь?
Речь идет о искуплении. О потребности чувствовать себя живым.
Йохан перечисляет:
- Французские тосты? Венские вафли? Завтрак на ниагарском водопаде? Загородный дом в пригороде Парижа? Венецианское золото? Драгоценные камни? Хочешь? Я подарю тебе весь мир.
Но Бри не хочет. Бри хочет вернуться в лабораторию. Её волнуют эксперименты. Опыты. Подопытные. Таблицы. Графики. Её благоустроенный мир крутится вокруг производных. Её длинные загорелые ноги опускаются в воду, кончиками пальцев она чертит круги по прохладной глади, рядом лежат желтые сапожки. Денно и нощно в ней звучит вкрадчивый шепот «пойдем в подвал?». Прикоснись к волшебству. Владей сокровищами. Выпусти джина из кувшина. Искупайся в разноцветной воде. Познай метаморфозы. На своем костлявом плече она чувствует призрачную хватку отца, на его указательном пальце - мозоль, холод обручального кольца. Её призвание, мерцающая страсть. Одинокое танго для слепой сороки.

YOUR HEART FITS LIKE A KEY INTO THE LOCK ON THE WALL

I TURN IT OVER, I TURN IT OVER, BUT I CAN'T ESCAPE

das meer wogt - drei;

the sea is rough - three;
улитка три
«история о тебе»

Здесь никто не называет её Бри - сокращение, соскальзывающее с языка Йохана вместо "здравствуй" и "доброй ночи". В городе на дне океана к ней обращаются «Тененбаум», «доктор Тененбаум», «Бриджит Тененбаум». Фамилия отца - счастливый билет, золотой ключик - открывает любые двери. Но не каждая из них потом закроется.
Девочку на мясницком столе зовут Сэра. Сэра спит, будто в ней ещё осталось что-то от живого существа - потребности, голод, усталость, сон. Тененбаум проводит ладонью по её гладкой, нежной щеке - просто чтобы коснуться, ощутить что-нибудь кроме стерильной белизны перчаток и морской плесени. Пока ещё можно совместить реальность и иллюзии, сделать вид, что этого нет (морок, дурной сон) - желтый мерцающий свет в зрачках, мертвенно-синяя кожа, одни и те же заложенные фразы (голос механический и бесцветный).
Сэра - золотистые локоны, веснушки, заостренные черты лица, тонкий шрам над бровью, родинка на щеке.
Сэра - улыбка с неровным рядом передних зубов, запах чистоты и мяты, свежескошенной травы ранним утром. Серый подобранный отцом щенок, синий велосипед с поломанным звонком.
Спящая красавица, чей сон продлится вечность.
Девочка, которой нет.

Когда-то (тринадцать лет назад) Бриджит приняла приглашение от Эндрю Райана посетить Восторг, сняла чертежи со стены квартиры Йохана в Аргентине и свернула под пергаментом в тубус. Упаковка не вошла в чемодан, и Бриджит несла её, как ручную кладь. Лестница на причале резко накренилась, и между обувью и наработками Тененбаум выбрала чертежи. В новый, обретающий лицо город она вступила в одной туфле, с тубусом под рукой и маленьким синим чемоданом. Это было честно. И она знала, зачем приехала - работать. В красиво оформленной утопии под водой, где Райан обещает лучшие лаборатории, дорогое оборудование, (бес)ценность уединения, она, Бриджит Тененбаум, приехала проводить генетические эксперименты.
День, когда Эндрю Райан говорит ей "нет" и ни один исследовательский центр не собирается идти навстречу, она знает, что права. В морских слизнях уникальные стволовые клетки, и это та причина, по которой Бриджит оказалась здесь. Между ней и научным прогрессом - монеты. Бумажки, которых у неё нет. Задержка мучительна, первые опыты терпят крах. Она лежит в гостиничном номере с горячкой: кожа плавится, если попадет вода, кажется, зашипит. Фонтейн - (делец и чудак) последняя надежда - мысль странная и требует опровержения. Бриджит спотыкается, бредет вдоль стеклянных туннелей к дому Фрэнка Фонтейна - спорить, убеждать, разговаривать. Цена не имеет значения - говорит она (голос сухой и ровный; в её английский прорезается немецкое произношение, подкручивает звуки громче там, где учат быть мягче, и тише, где агрессивней).
Она не хочет ему нравиться.
Она не хочет ему не нравиться.
Бриджит - не дура. Фонтейн - тот, кто дает ей деньги, и через минуту она забывает его имя.

На фотографии 1952 года "Элита общества Восторга" только Бриджит выглядит испуганной. Сандер Коэн, Гилберт Александр, Эндрю Райан, София Лэмб, Ян Сушонг - кроме Эндрю и Сандера, каждый - ведущий специалист в своей области. Но без Эндрю не было бы Восторга, без Бриджит - Восторга сегодняшнего дня. И с этим фактом следует считаться.

На деньги Фонтейна Тененбаум создает АДАМ, плазмиды, генные тоники. Она работает - самозабвенно, бескомпромиссно, страстно и отчаянно. Тененбаум создает свехлюдей, полубогов. Ей нет дела до того, как меняется под их воздействием Восторг (Фрэнк возводит сиротские приюты, в городе устанавливают автоматы по продаже генных тоников, АДАМ становится новой валютной единицей). Слава и премии - интервью, конференции, презентации, которые она не посещает (времени так мало, необходимо сделать так много), Маленькие Сестрички, Большие Папочки, программа Яна Сушонга по корректировке психики. Калейдоскоп событий проносится мимо Бриджит, она едва ли замечает перемены. Её руки в длинных резиновых перчатках по локоть в крови, зеленой жидкости, формалине. Она забывает вовремя поесть, принять душ.
На общей фотографии ей не по себе.

День, когда она понимает, что свернула не туда, совпадает с днем (обвести в календаре), когда мутации проявили себя на ступень дальше, обещая - зависимость, рак, умственную деградацию. Вчерашние боги - завтрашние болваны (эволюционный тупик). День, когда Бриджит настигает ощущение, что в её доме произошло землетрясение, под обломками темно, стекла вылетели и блестят серебром, и кончается кислород (день, когда она застает Сандера Коэна в лаборатории).
- Тененбаум, какой приятный сюрприз. - говорит он, раскачиваясь на стуле, отбивая ритм лакированной туфлей. - Не видел вас на премьере, не любите мюзиклы?
Его неуместная здесь, в кафельном пространстве белых плиток, артистичная изящность - дорогая ткань пиджака, холеные руки в тонких перчатках, очертания бабочки, стягивающей ворот рубашки, ярко подведенные глаза - бьется о скудность впечатлений в тусклом освещении коридора.
- Не люблю.
- Честно и бесцветно. Как и ожидалось от фройляйн Тененбаум.
В розовом испачканном подоле переливается россыпь шоколадных конфет, как сокровищница с драгоценными камнями - на коленях Коэна сидит Маленькая Сестричка, болтает в воздухе босыми ступнями. Колба с АДАМом лежит у их ног, как позабытая игрушка, она пуста (проза Восторга; тенденция, возведенная в моду).
Он покидает лабораторию медленно, словно плывет - ни одного острого угла, ни одного изъяна, не за что зацепиться. Будь Бриджит менее собой, врезалось бы в память чужое скупое желание впечатлить, может быть, ужалить - с её-то мужским широким шагом, с её-то неженским пренебрежением к внешности - своей ли, чужой, нескладными, словно высеченными из камня телом, характером, привычками. Ни харизмы для эпатажности, ни смазливости для всеобщей любви, ни амбиций для серокардинальства. Пустышка.
- Матушка Тененбаум. - конфеты падают, как камушки, катятся по кафелю, оседают на гнутых запчастях. Желтые глаза напоминают уличные фонари.
- Это ничего, не надо плакать. Понравились сладости?
- Нет. Сэра прятала подарок. - на конфетном дне играет на свету золотой ободок, цепочка покачивает на коротком пальце. Бриджит вглядывается, узнает вещь с лацкана Коэна, смеётся, когда циферблат ложится тяжестью в ладонь. У Бриджит нет ни совести, ни сердца (нет?), но в этот момент ей кажется - это важно. Осознание похоже на предчувствие, и это предчувствие приносит тень перемен - как море выбрасывает на берег мусор и шелуху - в ней самой.
У Тененбаум появляется друг.
Она учится различать Сестричек по именам.

Город кажется ей красивым умирающим китом. В это трудно поверить. Не в разгар гражданской войны, когда голод и нищета пришли вслед за ней и в это прекрасное место. Мораль и смерть её по прежнему не касаются, преданно цепляясь за подол длинной юбки. Они идут бок о бок, соприкасаются плечами и ждут новых жертвоприношений. По пронзительным, изумрудным улицам изгибается багровая река, у чьих истоков Бриджит держится позади широкой спины Фрэнка Фонтейна.
Но Фонтейн мертв.
Райан высмеивает её отказ разрабатывать и дальше программу Маленьких Сестричек, о чем громогласно заявляет в оповещениях.
И Восторг готов вцепиться ей в глотку, бросает вслед оскорбления "эта немка", "сумасшедшая" (детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз - камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся).
По ночам в убежище Бриджит поджимает ноги под себя, обнимает колени и чувствует, как ноют руки. Её беспокойные талантливые пальцы. Бри не верит в искупление, не верит в расплату и другие слова, отдающие громкостью и ложью. По ночам, когда исцелившиеся Маленькие Сестрички - её девочки (не Сэра, Сэры больше нет) - разбегаются и жмутся друг к другу, её память высчитывает, голова считает. Незаконченные эксперименты разлетаются картами, точками на дорогах в атласах; и Бриджит вертится на влажных простынях. Она лучше остальных знает: вопрос времени, когда тяжелая отцовская ладонь опустится на плечо («пойдем в подвал?»), и жадное, ненасытное желание узнать, что дальше, застанет её над чьим-то вскрытым телом со скальпелем и микроскопом.

I'M WASTING MY YOUNG YEARS; IT DOESN'T MATTER

IF I'M CHASING OLD IDEAS; IT DOESN'T MATTER

..eine marine abbildung, stillhalten

@темы: bioshock, anket

---

they can't afford what we've got, not even the king

«что скажет мама?»

- Спящая Красавица.
- Мы не опоздаем!
- Нет, если поторопимся.

Норма, твоя дочь, она оборачивает цветастый шарф вокруг шеи, как Фловер, когда укрывается перед сном полосатым хвостом. Так, будто теперь она в безопасности и собирается проспать лет сто на маковом поле. Зевает, прикрывая рот ладошкой, и пытается натянуть правый ботинок на левую ногу.

- Не на мотоцикле, а на автобусе. - поправляет прядь волос у аккуратного ушка, тянет кончик в рот. - Мам?
- Да, малыш, твои кудри в безопасности. - девушка кажется тебе незнакомой, она наклоняется, целует вашу дочь, перекладывает ботинки в правильном направлении, застегивает детскую курточку. - Бабушка заберет тебя после ярмарки, не волнуйся.
В маленькой прихожей тесно и темно. Обувной шкафчик прогибается под весом пританцовывающего от нетерпения ребенка; макушка задевает края теплых вещей с вешалки и порождает карикатурные тени. Твоя дочь, она как зайчик из рекламы батареек.

Когда твоя девушка сказала, что ждет ребенка, ты не сразу осознал, что это значит. Семь лет назад ты собирался стать объектом всеобщего обожания, живым идолом. В свои гротескные двадцать четыре ты намеревался стать примером для подражания, а не чьим-нибудь отцом.
Разжимая пальцы (следы от лунок остались на коже), в комнате своей девушки, на её кровати, ты подумал: «что скажет мама?» Твой рот сжался, беспокойные руки затряслись, как при лихорадке, твоё благородное аристократическое лицо выцвело в один момент. Воздух в легких кончился, ты почувствовал, как толща воды смыкается над головой, погребает тебя под собой.
Твоя мать, она спустит с тебя по три шкуры и сбросит с лестницы. Она не оставит тебя в покое. С камнем на шее твоё тело никогда не всплывет.
Твой рот открывается, чтобы пояснить, что грязные пеленки, бессонные ночи, детский плач - сценарий не для такого ушлого паренька, как ты. Ты открываешь рот, полный страха и решимости, а он выдает:
- От меня?
Твоя беременная девушка, чьи волосы тебе нравилось перебирать по похмельным утрам, оставляя в них крохотные узелки. Девушка, чьи круглые бедра, плавные линии свели тебя с ума, она запрокинула голову назад, и звук её смеха ударил тебя наотмашь. Эта сука с биологической бомбой внутри, она смеётся, как твоя мать.
- Это всё, что тебя волнует, Оливер?
Простынь натянулась на её груди, путаясь в лодыжках. И надо было что-то сказать. Что-то важное. Что-то, что оттолкнет её или заставит его остаться. Что-то, что изменит их.
Ты вывернул карманы, выкладывая деньги - мелочь, портреты франклина, судорожно, торопясь - так, будто это соревнование.
Вчерашний сок встал поперек горла. Ты, её парень, и твои представления о том, что важно. Твоя мать, твои мечты, твои планы, твоё будущее, твой не родившийся ребенок.
Она смеялась так, будто ты - пустой звук.
Не оглядываясь, ты вышел за дверь. Через два шага ты побежал.

@темы: post, нет никакой драмы, HAY-SPRINGS

---

i blame coco - in spirit golden; aerosmith - pink; oh wonder - lose it;

moremoney - pilot; russian red - everyday everynight; alicia keys - not even the king

LORD I WANT TO BE UP IN MY HEART
BE JUST IN MY HEART

but underneath we are golden, hold them, we made them
our hearts beat, control them, too fast, too fast for me tonight
it was too bright for me

LOUIS HELEN GALT
Луис Хелена Голт

Я начал смекать, что возраст - это кое-что!
30; 1960, 12 сентября

Душу надо содержать в опрятности.
Профессия, образование:
- institute of culinary education, new york (неоконченное)
- владелец бара "walking the dog II", hay-springs

Родственники, близкие люди:
- isaac donovan galt (58; 1932) - отец; капитан в отставке, фермер
- grace lorraine galt (60; 1930) - мать; финансовый консультант, бухгалтер на полставки
- nora lynette galt (7; 1983) - дочь; ученица младшей школы
- oliver campbell - бывший молодой человек; студент факультета изобразительных искусств

my father is a jerk i hope he misses me

Луис - местная. Даже сейчас после шестилетнего отсутствия тянутся тугим шлейфом узнавания - тусклый запах прелости от долго пролежавших кукурузных листьев в вещах, привычка сверяться с прогнозом погоды и наблюдать за тем, как шелестят яблони из окна с весны по осень. Уроженка Небраски; привитое с детства ни выбить, ни простить.
"Папина гордячка", она покидала отчий дом, как многие выпускники местной школы (в кармане парки билет до Нью-Йорка, в дамской сумочке рядом с паспортом письмо из университета), из родных стен в большой сияющий мегаполис, устремляясь навстречу американской мечте: неограниченным возможностям, благополучному будущему и развлечениям.

В съемной однокомнатной квартире пространство делилось на три. В рюкзаке у Кейт пригласительные из театра, коллекция рабочих блокнотов, "Паркер", у Шеннон - салфетки, запасной комплект белья и презервативы. Луис берет от них и то и другое, укладывает в свою сумочку рядом со швейцарским ножом, рекламной брошюркой ("Institute of Culinary Education - лучший университет Америки" и питьевым йогуртом.
Луис не наркоманка, не алкоголичка, не дешевка. Между подработками в ресторане и дополнительными факультативами, она представляет, как откроет свой ресторан - не сейчас, когда-нибудь, в будущем, когда гормоны утихнут, амбиции прекратят бить тревогу по поводу и без. А пока Барри протягивает ей пропуск на студенческую вечеринку в Манхэттене; Кейт передает раскуренный Шеннон косяк. От вседозволенности кружится голова, а мальчик, который ей нравится ("привет, я - Оливер", засовывает своим языком в её рот едкую марку. И это только начало путешествия, мисо-суп из наркотиков в темных накуренных клубах, боди шотов на барной стойке, сексуальных откровений на заднем сидении чьей-то (отцовской) тачки, пропущенных занятий, просроченной квартплаты, долгов и временных рабочих мест. Ей это нравится - налет однодневности, огни и мишура, "смоки айс", байкерская куртка, ночные гонки на закрытой автостраде, ощущение бесконечности, вечной вечеринки для нестареющей юности.
А через несколько лет она просыпается с осознанием: пора заканчивать. Из-за тошноты и головокружения сложно мыслить ясно, но она справляется. Карусель в парке аттракционов закрывается на зиму, и дети слезают с качелей. Через пару лет придет время привести её маленькую девочку выбирать деревянную лошадку. Через пять месяцев это станет правдой - уж Голт постарается. Её друзья, вчерашние принцы и мертвые феи, пьют мартини на том свете или отсыпаются в тюрьме, некоторые не оставляют попыток покончить с собой в дорогих частных клиниках, некоторые числятся в списке без вести пропавших. Питеры Пэны и Спящие Красавицы. Бары закрываются один за другим, полицейская сирена разносит тревожные вести. В воздухе пахнет бензином и жженой бумагой. Болезнью и разложением.
В кармане у Луис - прокладки, гигиеническая помада, пачка сигарет и билет до Хей-Cпрингса. Позади себя Луис оставляет своё веселое чистилище: однодневных друзей, травку и кислоту, своё прозвище Зажигалка, Нью-Йорк, неблагонадежного парня; вместо этого она везет свою маленькую дочь и старый мотоцикл, прозрачные ожидания и тот же костер из амбиций и гордости.
Её возвращение домой отнюдь не победа, не триумфальное шествие. Впрочем, для тернового венца она слишком практична и, чего уж таить, молода.
Отец не пустил её на порог, вычеркнул имя Луис из завещания. Они ругаются на пороге - недолго, Айзеку проще хлопнуть дверями. Она знает: он обижен, зол, разочарован. Мать выносит наспех собранный чемодан с одеждой, сует в ладонь денег, пакет с едой, порывается взять ребенка на руки. В общем-то, чего-то такого Луис и ожидала.
Ожидала - и готовилась. Поднимала старые связи, случайные знакомства, ездила в Линкольн за финансовой поддержкой в банки, искала спонсоров. Ещё через год Луис выкупает старый склад, нанимает бригаду ремонтников, столяров и плотников, наравне с ними шпаклюет, красит стены, подбирает персонал - её бар называется "Walking the dog II" (в честь авторского коктейля - поясняет при случаи). А там шаг за шагом, медленно и верно, миз Голт выбивает каждый доллар, врученный ей под расписку.
Сейчас Луис тридцать. Норма учится в первом классе и нет нужды часто оставлять её с бабушкой или соседями. Луис живет просто, без драм и надломов, без запрятанных скелетов и бессонных переживаний. Рано или поздно Норма закончит школу, Луис стукнет сорок - самый сок для расцвета женщины и реализаций отложенных в копилку планов. И тогда Луис возьмет с собой Нору и попытается занять своё место под солнцем ещё раз - оно всегда там, и оно ждет, пока Голт придет к нему в узких джинсах, потертой растянутой майке, с беспокойными талантливыми руками, приедет на байке, все та же отчаянная "папина гордячка": в рюкзаке - чеки, список продуктов на заказ, мытое яблоко и штопор.
А пока они с отцом проходят мимо друг друга - в магазине, на улице или в церкви, и под его невидящим взглядом плечи Луис становятся прямее и прямее.

find a place and lose it

the black angels - young men dead; fink - this is the thing; gem club - 252;
the black keys - grown so ugly; arctic monkeys - 505;

RONALD "RONNIE" SULLIVAN, 32 y.o.

Соленый ветер на сухих губах отдает железом; желтоватый вылизанный мир через диоптрии солнечных очков сужает зрительное поле. Как бы Салливан ни жаловал работать в будни, когда солнце встает на отметке двенадцать, нужно поторапливаться.
Звук отрывающегося скотча - рубашка отлипает от тела. Выбираясь из машины, он вытягивает ноги, мимолетно думает, как было бы славно спустится на пляж к вечеру, когда граница между небом и водой сотрется, почувствовать онемевшими пальцами, как перекатывается песок и как теплеет в желудке ирландский виски. Возможно через пару дней, когда дело закроют, он сможет себе это позволить. Рон не хочет быть здесь, не хочет быть сейчас собой. Тем не менее, он убирает очки в нагрудный карман, прищуриваясь.
Надо отдать Харту должное, добрались они быстро. Интересно, чувствует ли она, что это по-настоящему? Слышит ли, как Миранда Коллинз рыдает, уткнувшись заложенным носом в колени? Дышать тяжело, из-за слез темнота не имеет ни очертаний, ни глубины. Ей кажется, что её никто не слышит, и лучше бы это было так.
Харт что-то говорит. Она выглядит примерной домашней девочкой, заучкой с энциклопедией в голове. Цитаты из учебника она выдает за чистую монету, напрашивается, чтобы её похвалили. Она нервничает, быстро говорит и рада, что заполняет тишину.
Господи, у него не было напарника с тех пор, как он выпустился из академии. Испытательный срок, пару лет в дорожном патруле - обязательный этап крещения. Дэйв встречал его на перекрестках, как призраки из книг ужасов, с двумя стаканчиками кофе с кленовым сиропом из Старбакса и целлофановым пакетиком в кармане, где хрустел кошачий корм - так, что не только форма страдала, доставалось и обивке сиденья - крошки были повсюду, как и едкий запах химических консервов. Непрекращающиеся дожди в тысяча девятьсот восемьдесят третьем, постоянные вызовы: пропадали люди, бытовое насилие, ограбление, непристойное поведение, торговля наркотиками, попытка покончить с собой, поджог, угрозы инопланетян, спекуляция, проституция, мошенничество, подозрительные незнакомцы, застрявший в окне мальчик, фальшивая банкнота, сбежавшая собака, контрабандисты, обострившаяся шизофрения, мордобой в клубе. Они страдали от бессонницы, пили виски в баре после смены, думали, что скоро сойдут с ума и ждали чего-то по настоящему леденящего. Чего-то, что никогда не сможешь рассказать ни жене, ни шефу, ни на праздничном ужине, ни когда пропустишь лишний стаканчик среди таких же патрульных, как ты.
Других напарников к Салливану не ставили; с тысяча девятьсот восемьдесят пятого только кураторы.

Ямочки на щеках, спутанные волосы, вечная выпускница. Хмурая складка, пересекающая высокий умный лоб, скулы, очерченный красивый рот. Воротнички, рубашечки - игрушечные. Легко не воспринимать всерьез, несмотря на тонны информации в голове и замкнутую тонкую строгость. Сколько должно пройти времени, прежде чем Харт окончательно вырастет, изменится её тело и внутренности, и она перестанет бояться тех вещей, которые волнуют её сейчас. Прежде чем она перестанет нуждаться в ком-то вроде него, Ронни Салливана. Рон не льстит себе надеждой: это пройдет, как проходят подростковые увлечения, девочки вырастают из игр в "дочки-матери", спрятанной помады, постеров с Миком Джагерром, первого сексуального опыта. Это закономерность.
Слишком просто стягивать запястья над головой, тонкие, девчоночьи запястья, захваченный чувством темного удовольствия, жаждой и жадностью. Теплая восприимчивая кожа краснеет под расчетливыми прикосновениями, но Харт не просыпается. И Ронни ловит её, такую, раскрытую, непонимающую. Ловит её красивый рот, целует ладони, оставляет свои метки на изгибе шеи. Это жадно, жарко и совершенно не честно. Ронни хотел бы её съесть. Целиком. Он хотел бы её себе, только себе, в своих темных мутных пристрастиях, уступающих место благоразумию. И поэтому Харт стоит держаться от него как можно дальше. Она поймет эти простые вещи, когда повзрослеет, и инстинкт самосохранения убережет её от необдуманных глупостей. Это будет. Не сегодня и не завтра. В том будущем, которое они определят в соответствии с закономерностью.
Когда её разлагающееся тело нашли через полгода после исчезновения, Рон задает только один вопрос - где?

Участок в Хэй-Спрингсе оказался чуть более просторным, чем в Хьюстоне. Другой штат, другие правила. Это место напоминает ему о тех розовых домиках в Майами, мимо которых он проезжал, когда изображал учителя по делу о Ширли, пропавшем наркомане. Плитки выкладывались в ряд, складываясь в пряничный кошмар и походили на глазурь. Ронни иронично хмыкает. Взгляд Джонатана сверлит ему спину, но спина у Салливана свинцовая, за годы службы тренированная, ко многому привыкшая. Чтобы не представлял о нем Джонатан, правда гораздо хуже всех его самых извращенных фантазий. Ронни проводит руками по волосам. Несобранный жест, улыбка на лице - профессиональная, и вовсе не потому что он больной ублюдок - по мнению отдельных индивидуумов.
Время, когда он считал, что имеет право голоса, ушло - вслед за первой изношенной формой, окровавленной рубашкой, первым трупом. Он крутился в этом, как автомат - ни чувств, ни эмоций. Потерянное время. Оно несло за собой свинцовый привкус крови и туманило голову.
Девушка за стойкой, кажется, не слышит его шагов, увлеченная чтением не замечает тени, растекающейся по полу. Тусклые лампы с электрическим нервным звуком на мгновение затухают и загораются снова.
- Два шага вправо, будьте добры, вы загораживаете мне свет.
- Все в этом городе такие гостеприимные? - он не сдвинется с места, пока она не обратит на него внимание. - Вы не спросили, но я отвечу - Ронни. Ронни Салливан, новый помощник шерифа.
- "Очень приятно, Ронни, друзья зовут меня Луис" - вы это хотели услышать? Мы с вами не приятели. Умеет ли Ронни Салливан считать?
В архив он возвращается с горстью шоколадок, попрятанных в карманы, вареной грушей в пластиковом контейнере, стаканчиками гляссе и двойным ристретто. Его рубашка безжалостна смята и расстегнута на две пуговицы, жарко, губы пересыхают, а где-то играют живой джаз, по соседству умирают люди. Он выкуривает третью сигарету, тушит в пепельнице, в голове настойчиво крутится одна и та же мысль.

Помоги ей, Господи, кажется, он влюблен.

@темы: HAY-SPRINGS, anket

---

HAY-SPRINGS: children of the corn

graphics © EDDIE DEAN

thanks STEPHEN KING and HENRY ACKERMANN

досмотреть

@темы: foto`карточки, HAY-SPRINGS

---

bring sally up and bring sally down

...вот законы, которые ты объявишь им; когда объявишь законы им, сделай Мне жертвенник из земли, дабы приносить на нем всесожжения твои и мирные жертвы твои. Избери брата твоего, младшего или старшего избери, и пусть занесет нож и принесет Мне всесожжения, и когда принесет жертву Мне, объяви ему именем и словом Моим: вот, Я посылаю пред тобою Ангела хранить тебя на пути и ввести тебя в то место, которое Я приготовил. Блюди себя пред лицем Его и слушай гласа Его; не упорствуй против Него, потому что Он не простит греха вашего, ибо имя Мое в Нем. Если ты будешь слушать гласа Его и исполнять все, что скажу, то врагом буду врагов твоих и противником противников твоих.
Как объявишь ему слово Мое, считай слово Мое в Нем, и пусть объявит слово Мое и законы Мои народу твоему и под твоей рукой.

1

Жарко. Он облизывает пересохшие губы, едва заметно морщится - не потому что противно - неприятно: сморщенная кожа с содранной корочкой кровоточит и ноет. Эдди сует палец в рот, облизывает, вытягивает вверх посмотреть.
Его темные брюки тяжелые от воды и песка. Светлая рубашка на выпуск - одна из трех, что шли в комплекте за пять баксов на распродаже. Практичные ботинки из потрескавшегося кожзама. Рассыпчатая текстура песка покрывает бронзовым загаром его кожу, вещи, собирается горкой в ямочках на щеках, забивается в уши, ноздри, комочками под ногтями. Не о чем волноваться. Выпускные экзамены, развивающееся на ветру ситцевое платье Джесси, походный не разобранный чемодан Ларри, горячие губы матери, гладкий приклад ружья и запах оружейной смазки, кровь на остроконечных листьях, аромат вареной кукурузы, Хэй-Спрингс, охваченный огнем в черно-белых тонах, новый альбом Боуи. Не о чем волноваться. Земля под затылком надежная, не прогретая, холодная земля, последняя колыбель, и Эдди не хочет подниматься. Не хочет двигаться. Не хочет принимать участие.
Расслабленное тело клонит в сон, голос Брендона успокаивает, солнечные лучи целуют его гладкий лоб, и руки в мозолях, и ноющие губы. Не о чем волноваться.
На холодной земле под последним горячим солнцем сентября Эдди Дин мягко улыбается, рассматривает Пророка из-под прикрытых век - отсюда он кажется таким маленьким, будто можно уместить Брэйди в ладони. Эдди знает, что производит такое же впечатление. Брэйди и так маленький. На его детском, нежном лице - торжественность момента, значимость падающих вниз слов, внимание дотошного ребенка, интонации победителя.
Это все очень важно - понимает Эдди - для Брендона и его кукурузного божка.
Финал вчерашней ярмарки и сожженное пустующее поле.
Ничего не будет по прежнему - отмечает Эдди.
Когда огонь перекинулся на кукурузные листья, он испытывал смешанные чувства - страх, восторг, разбуженное любопытство. Будто Рождество пришло пропеть jingle bells ему на ушко, и он с интересом наблюдал, что же будет дальше, проявит ли себя кукурузный божок. Возбуждение переливалось под кожей, отзывалось злым весельем и кружило голову, но чуда не происходило. Совсем. Никто не пришёл. И скажем так, Эдди Дин не впечатлен. Кукурузный божок ничем не лучше христианского: им обоим глубоко насрать.
А когда не насрать, они поручают грязную работу кому-нибудь другому.
Сквозь прикрытые веки Эдди рассматривает Брендона снизу вверх. Его темные растрепанные волосы, испачканные сажей руки, сгорбленные хрупкие плечи. Брэйди - единственный человек, которому что-то от него, Эдди Дина, нужно. Во всем белом свете. Настойчиво, упорно, раз за разом. И, пожалуй, это немногое, что имеет ценность в мире Эдди: достаточно убедительное вранье, что он кому-нибудь здесь ещё нужен. Здесь, потому что как бы Эдди не рвался с поводка, скорей всего.. да, скорей всего он никогда не покинет Хэй-Спрингс. А значит остается только Брэйди. Брэйди и его кукурузный божок.
Предложение Крейвена звучит настолько дико и абсурдно, что.. почему бы и нет?
Коротко, лающе рассмеявшись, Эдди приподнимается на локтях, трясет головой, пытаясь вытряхнуть песок из волос, но делает только хуже. Да уж, после церковной службы Роберт не погладит сына по головке за внешний вид. От двусмысленности предложения смех становится отрывистым и хриплым, простуженным. А затем обрывается, как вытащенная во время припева кассета - Эдди прикрывает лицо от солнца, довольно жмурится, как сытый лис:
- Хорошо, Брэйди. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

2

Руки Роберта поднимаются вверх; раскрытые ладони - символ воздаяния, немой просьбы - в его исполнении наполнены скрытой страстности, возведенной в ранг абсолюта. В строгом, размеренном тоне его голоса ни одной фальшивой ноты. Пот течет по запавшим щекам, зрачки закатываются в религиозном экстазе, а худощавое тело под темной сутаной напряжено и выгнуто, как кнут, который непременно распрямится, когда закончится проповедь и он спустится с ликующих небес на землю.
Прямиком сюда, в штат Небраска.
Эдди отводит взгляд, переводит немой вопрос в зал - заметят ли? Это почти неприлично. Эдди прячет искорки смеха, мягкое презрение, склоняясь в почтительном поклоне, упрямое чувство мнимого превосходства - в крепко сжатом кулаке.
Солнце разглаживает вереницу лиц - прихожан, отмечает Эдди - вдоль стройных рядов деревянных скамеек и останавливается на органе. В церкви душно и светло; сквозь витражные вставки в окнах акварельный свет украшает статую Иисуса. Запах ладана втирается в одежду и волосы. Когда-то этот запах напоминал Эдди о доме и безопасности, всплеске воды в ванной перед омовением, смешанные со вкусом цитруса и бергамота - духи матери, простоявшей здесь, рядом с Робертом, большую часть своей жизни.
Большую часть своей жизни она говорила сыну, что под каменными сводами дремлет чувство святости. Когда-то Эдди считал, что это правда. А потом от веры остался только крестик на вощеном шнурке. От чувства безопасности - ладан и сандал в стеклянных бутылочках в вещах Агнесс и успокаивающая сталь приклада в сарае. И всё, что он хотел - это пронести через порог канистру бензина и посмотреть, что такое правда. Так ли она отличается от той, что исходит от Брендона.
Эдди катает имя Пророка на языке, переворачивает гласные. Имя ему нравится. Не так как собственное сокращение, конечно. Брэйди - звучит намного лучше, правильней. Эдди мягко улыбается, переводит взгляд на женщину, выбранную Брэйди - её зовут Патриция, и это тоже хорошее имя. Сощурившись на солнце, со своего места, он внимательно изучает её гордо расправленные плечи, светлые волосы, легкий испуг в карих зрачках. Чтобы запомнить и воспроизвести в мелочах. Для справки: для Эдди они все на одно лицо - люди, которые ничего не значат. Можно запомнить запах или голос, текстуру ладони, линию жизни, родимое пятно или черту лица - одну, продвигаться постепенно вдоль линии роста, если этого недостаточно. Никогда целиком. Фрагменты покидают картину.

Все это не важно.

Ранним утром на детской площадке, куда Брэйди пришёл поговорить, а Эдди слушать, ненависть Брэйди - горячая лава, по-детски серьезная и безжалостная, не признает ни условий, ни компромиссов, дышит в затылок. Если бы Эдди мог, он бы удивился, но Эдди все равно, и удивление на его лице - карикатурное, наносное, рисуется в уголках губ, отпечатывается в приподнятой брови - любая реакция сгодится, пока её ждут. Впрочем, им обоим ясно, что это блеф. Эдди нравятся пантомимы. Чужое доверие вьется у его ног черной кошкой, и чем чаще Эдди различает в послании Брэйди такие забавные (громкие) слова, как "мы" и "наше", тем ласковей его рука проходится по мягкой шерсти, путается пальцами, чешет за ушком. Брэйди - тощий и его голубые глаза - большие, чуть на выкате, он расстроен, и ему нужен Эдди.
Эдди, его молчание и слова, которые он не говорит:
- Возможно, ты удивишься, но мне все равно.
Эдди, его поддержка и участие:
- Если он отправляет мстить за себя детей, защита твоего кукурузного божка выеденного яйца не стоит.
Он отряхивает ладони от песка, встает, разминая затекшие ноги и не говорит:
- Мне скучно, Брэйди. Мне скучно, и ты единственный, кто хоть что-то от меня хочет. Если ты считаешь, что я с тобой из чувства благодарности, то все это время ты невнимательно меня слушал.
Вместо этого он лезет в нагрудный карман грязными пальцами, вытягивает бумажную салфетку за уголок, протягивает Брэйди. Песок на зубах скрипит, и он собирает слюну языком. Верный Эдди и слова, которые он не произносит:
- Ну и видок у тебя, приятель.
Вместо этого он ерошит и без того растрепанные волосы кукурузного Пророка, своего Пророка. Его задорно улыбающийся мальчишеский рот извлекает наружу звуки:
- Всё, что захочешь, кид. - и тут же без остановки. - Хочешь, чтобы она умерла?

Песок так и сыпется с его одежды, его кожи, сухих рыжих волос на деревянный пол.
Опустив ладонь в карман, Патриция Эмброуз обнаруживает в кармане записку.

Эдди и его осыпающееся кукурузной шелухой молчание:
- Хочешь дойти до конца?

3

Когда голос Брэйди зовет его, Эдди вышагивает из кукурузных листьев - ряд смыкается за его спиной - и толкает женщину вперед, на каменную укладку дома и темноту за стеклами. От удара на её лице выступает кровь, стекает по бледным щекам к подбородку; растерянность, не страх - заставляет Эмброуз оцепенеть и потянуться ладонью ко лбу.
Зрительное поле Дина сужается до её расфокусированных зрачков: он не оставляет Эмброуз ни шанса, собирая волосы в кулаке, вынуждает запрокинуть голову. Забираясь пальцами в приоткрытый от шока рот, тянет за язык - слюна теплая и скользкая. Её маленький рот, его длинные пальцы. Челюсть смыкается, кусочек плоти исчезает в траве. Не родившийся крик напоминает всхлип. Их тела так интимно близко, что издалека их силуэты можно принять за страстное объятие.
- Тише. - Эдди шепчет в аккуратное ушко. - Пожалуйста, не кричи. Его ещё можно пришить.
Цепочка на шее Патриции Эмброуз - распятие, браслет на тонком запястье - россыпь алеющих камней. Она кашляет, захлебывается кровью - кармин пятнает одежду, насыщенный винный оттенок покрывает грязь на их обуви. Эдди хочется ткнутся в женщину лицом, почувствовать вкус и запах, запомнить цвет, завернуться в чужой кошмар с головой. С линии рта его рука опускается вниз, ныряет под задравшееся платье, гладит бедро. Патриция всхлипывает громче, не способная привлечь внимание. Мысль, что кто-то может оказаться в доме, прямо за поворотом, придает ей сил и оседает мятным дразнящим послевкусием в сознании Эдди.
- Плохо стараешься.
Женщина прижимается к Эдди ближе, приникает телом, изгибаясь в тех же местах, что и он: цепочка между ними натянута золотой удавкой, вены вздуваются, пальцы цепляются за звенья. Он тянется к её испачканным губам, будто собирается поцеловать, но вместо этого слитным движением очерчивает линию шеи. Пот под языком - морская соль. Каблук её обуви опускается на ботинок Эдди, снова и снова. Выражение его лица не меняется - исследовательский интерес, ровная гладь; тень насмешки, когда цепочка от их совместных усилий рвется.

Эдди спокоен и подчеркнуто небрежен. Сигарета между пальцами совершает оборот и остается тлеть в земле, придавленная мыском. Он толкает дверь плечом, заходит в дом; в правой руке Дин держит охотничий нож, свободно и твердо, как человек, который умеет с ним обращаться. За его спиной - слезают с окон, выпрыгивают из углов - смыкают ряд дети. Молчаливые, избранные дети. У каждого в ладони - камень, черенок лопаты, нож, заправленная рогатка.
Билл бросился на женщину, полосуя лезвием воздух, и она упала на колени и поползла. Под смех и улюлюканье. Из груди Патриции вырывается стон; её платье порвалось, из прорех проглядываются синяки, слезы от ударов, порезы, точки ожегов и ссадины, глаз закатился и заплыл. Эдди приближается к ней, прямой и несгибаемый, ловит за лодыжку, как игрушку. Нож заскрипел по камню.
Под бешеным приливом адреналина Эмброуз устремляется вперед, норовя вцепится в лицо, и Эдди дает ей пощечину. Пальцы сомкнулись на подбородке и стали медленно поворачивать её лицом к нему. Тонкий запах крови смешался с ароматом кукурузных листьев, впитал в себя сигаретный дым, детский пот и возбуждение. Нетерпеливое ожидание звенит в воздухе, подначивает в спину. Эдди разрезает чужое, грязное платье от ворота до паха.
- Брэйди.
В ту ночь, в поле, где Эдди висел на столбе вместо пугала, мальчик сидел с ним, высунув язык от усердия, резал тугую веревку - долго. От холода трясло, от голода сводило желудок, губы не слушались, и Эдди слушал. Слова оседали в его голове, слова Пророка, его присутствие, его голос. Затекшие запястья Дина распухли и были не способны удержать зажигалку, чтобы прикурить. Брэйди тратил спичку за спичкой, его пальцы устали, и огонь гас раньше, чем они успевали зажечь сигарету.
В конце концов, не осталось ничего - ни ненависти, ни взбудораженных воспоминаний.
Связь, что протянулась между ними сумбурным, прочным комом.
- Брэйди. - ладонь Эдди обхватывает руку двенадцатилетнего Пророка, смыкает его маленькие пальцы на рукояти ножа. Не отпускает.
В конце концов, не останется ничего - ни адреналина, ни ощущения запретного. Эдди Дин бросает в сторону мальчика холодный, испытывающий взгляд. Между ними - распростертое, живое тело Патриции Эмброуз, металл лезвия, тепло рук. Но это по прежнему его история - история главного героя, Брэндона Крейвена, кукурузного Пророка.

Улыбка на лице Дина - поигрывающая, лукавая - принадлежит хорошему парню Эдди. Она сияет.

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

peacewalker

graphics © berenice

эррон - хороший мальчик - сделал домашнее задание на следующую неделю, выпил стакан молока не поморщившись и приготовился ко сну. он слышит сухой ветряной шелест за окном, приглушённый кашель матери и (тут придётся прислушаться) надсадный прошлонедельный рык неизвестного мужчины. его нашли следующим утром, но
эррон - хороший мальчик - ловко перебирает ногами и ещё ловче притворяется, будто ничего не произошло. он уже почти верит в то, что остался незамеченным.
этой ночью он вновь выходит из дома, ныряет в закоулки и прячется от голосов и фонарей; в этот раз он точно не один.

1

Эдди катает во рту гладкий шипучий леденец зеленого цвета и смотрит в книжку, изучает тему сегодняшнего занятия в воскресной школе.
На цветной иллюстрации - кит проглатывает юношу, почти мальчика. Это воспитательная картинка: кит напоминает морское чудовище, с огромной красноватой пастью, частоколом зубов, треугольными выступами на изгибе спины - фантазия автора, выражение его глаз - отсутствующее, равнодушное, тупое; на лице испуганного мальчика - страх и оцепенение. Будто то, что он идет ко дну - недостаточное наказание. Для справки: эта покорность перед неизбежностью раздражает Эдди больше всего.
Кори читает притчу о пророке Ионе вслух, его детский голос дрожит от усилий, гуляет по классу. Милая история о добром-вечном: господь карает беглеца Иону, отказавшегося нести слово божье в град обреченный, и за это три дня и три ночи просидел в брюхе кита, пока не раскаялся, вознеся молитву.
Эдди знает, что на картинке Иона нарисован таким юным, чтобы дети ассоциировали с ним себя. Под шуршание альбомных листов и перестукивание карандашей Эдди возится с Хлоей Армстронг. Её руки-веточки обвивают его шею, соленые теплые капли впитываются в ворот рубашки, нижняя губа припухла и дрожит. Она сидит у него на руках и громко, безутешно плачет - ей жалко и беглеца Иону, и глупого кита.
Вещи, о которых не знает шестилетняя Хлоя: на самом деле жизнь все время состоит из таких вот принудительных выборов, правил и наказаний. А под конец, скорей всего, тебя ждет артрит, сердечная недостаточность, рак груди или инвалидность, пособие от государства, зубоскалящие соседи и звонки от разъехавшихся детей на Рождество, нищета и уверенность, что в лучшем из миров тебя под шумок наебали.
Вещи, о которых не знает шестилетняя Хлоя: если нельзя утешить, значит надо отвлечь. Эдди тянется к карману брюк, достает для девочки леденец и предлагает вместе нарисовать комикс о спасении Ионы.
И дети - от пяти до девяти - рисуют на альбомных листах героев сегодняшнего занятия, вместо Иисуса они изображают на своих иллюстрациях Бэтмена, Супермена, Человека-Паука, мутантов и детей со сверхспособностями, диснеевских персонажей, героев книг, сказок и мультфильмов. Ни на одной из картинок Эдди не замечает кукурузного божка: видимо, работа у этих ребят такая - не внушать доверия, не взывать к милосердию - он улыбается, словно вспомнил что-то приятное.
На языке они катают круглые зеленые леденцы.
*
Порез на его руке багровеет, пачкает манжет рубашки, оставляет липкий след и напоминает о себе стянутой кожей. Она гладкая, с неровной выемкой и шершавая через пару минут. Он сдирает затянувшуюся корочку ногтями, слизывает свинцовую полоску и задумчиво смотрит вперед - огни над Хэй-Спрингсом зажигаются, как софиты над сценой, один за другим. С глухим стуком ночные мотыльки задевают лампочки короткими крыльями.
Ждать приходится долго - свет в доме напротив включается, выключается, как в рекламных роликах, где счастливые молодожены покупают кровать в Икее, выбирают стол, забирают на кассе пакет с фрикадельками - в каждой последующей комнате зажигается свет, и парень с девушкой - счастливые молодожены - переглядываются, будто выиграли в лотерею, разглядывают мебель, подушки и ковры, пестреющие красными этикетками и желтыми ценниками. Эдди всматривается в темные окна, пустые спящие глазницы, ждет, когда его познакомят с прайсом на доставку.
Эррон Бартлетт не самый увлекательный объект для наблюдения. Скорее наоборот - по его расписанию можно сверять часы, и вместе с тем его ритм успокаивает. Разница между ними - учебный год, и это больше, чем может показаться на первый взгляд. Эдди идет по его следам, подстраивается под шаг, отстает на несколько метров - это называется преследование. Вынужденная мера. Предупредительное средство. И когда произнесенный вслух, вопрос без адреса - долетает вместе с ночным ветерком до Эдди, касается его щеки, он выходит навстречу, отделяется от тени деревьев, подается вперед - расслабленный и сонный, он насмешливо разводит пустыми руками в темноте:
- Что-то потерял или ждешь кого-то? - так, словно он имеет на это право, словно в его поведении нет ничего предсудительного.
Эдди Дин, сын священника, такой же регулярный нарушитель комендантского часа, он извлекает из нагрудного кармана скрученный в газету косяк - Бритни расстарался, и встает рядом - эфемерным "плечом к плечу", сохраняет дистанцию, чтобы увидеть то же, что и Эррон - спасительный выезд из Хэй-Спрингса, половинку луны, опадающие листья.
Как ни крути, лицо Эррона напоминает пророка Иону из книги, из детской библии, а сам Эдди по аналогии - чудовище, тупой карательный инструмент, и, может быть, это, в конце концов, спасет Бартлетту жизнь. Может быть. Эдди поворачивается в профиль, показывает косяк, спрашивает:
- Дашь прикурить?

2

Бартлетт говорит про эфир. Он говорит - цитата - «отличный вечерний эфир».
Эдди даже немного удивлен - правая бровь взмывает вверх, улыбка - отработанная, польщенная - искажает линию рта; шутовской поклон в его исполнении гротексно-неуклюжий, наполнен излишне низким изгибом, широко отставленным в сторону локтем, почти задевающим мальчика рядом. Эдди рисуется. Не сколько провоцирует, сколько получает удовольствие. От возможности что-то почувствовать, показать, выдать. Там, за черепной прочной костью, тоненько свербит и воет - «скучно, мне скучно, Эдди». И отказывается есть с руки. Это - подчеркнуто - чертовски досадно.
Он корчит рожицу, намекая - мол, кого ты обманываешь, Барлетт. Пустое. И подцепляет ногтем спичку.

Дым клубится, послушно вьется, льнет к пальцам, одежде, Эррону. Под языком сухо, Эдди катает вязкую слюну, сглатывает. Не спешит. Травяная сладость пачкает рот, кончик языка, забирается внутрь. Хор-р-рошо. В холодном октябрьском воздухе он лениво потягивается, дергает молнию куртки, щурится - от ощущений покалывает кончики пальцев, немеет нёбо. Тишина зыбкая и прозрачная, матовая. Сквозь призрачную тишину Эдди различает голоса - чужую ругань, детский плач, «а вчера он не пригласил меня на танцы», слышит лай местных собак, тоскующий и глухой, впитывает переливчатый джаз из приоткрытых дверей бара, звон посуды, бутылочного стекла, шорох гравия под колесами; заглушающий, волнующий звук - кукурузные листья.
Хэй-Спрингс никогда не казался ему безмятежным, беззвучным. Впрочем, сам Эдди предпочел бы не оставлять после себя ни шума, ни следов.

Безвкусное. Эдди перекатывает вяжущий привкус в полости рта, заворачивает потухшую самокрутку в фольгу. Под утро, когда ноги подведут его к дому, Дин вывалит из кармана мятые отпечатки, вещественные доказательства и закроет в коробке. Он прячет её под крыльцом. Жестяную банку с Мерлин Монро на обложке. Внутри - патроны, коллекционная карточка, вырезка из «Хэй-Спрингс Ньюс», сорочье перо, разноцветные стекла, чужой просроченный билет до Нью-Йорка, чеки, сигареты, фотографии, иностранные мелкие монетки, деньги. Сокровища Эдди. Его сберегательный счет.

Здесь должен быть Брэйди. Милый, милый Брэйди (тон - заботливый, интонация - урчащая). В этот час, на этом месте, в этой компании. Не сладко спать в детской кровати - (как это говорится?) - сном праведника. А стоять тут, на городских задворках, рядом с Эрроном и заниматься тем, что у Пророка выходит лучше всего - говорить, убеждать, вещать. Своим змеиным, вьющимся языком.
Но Бартлетту достался Эдди, Эдди Дин, ведущий с местной радиостанции, чей вечерний эфир - серьезно, парень? - ему вроде как понравился. Эдди, чей желтый окровавленный (вчерашний) плащ не помещается под крыльцом родительского дома. Мертвая спичка ломается в кармане. Он хмурится, сутулится, выгорает, не оставляя ничего. Лицо теряет краски, тон - оттенки. У Эдди нет звонкой сонорной согласной, она есть у Эдварда. У Брэндона. Эррона.
Но Эдварда здесь нет. Он спит там, на дне, в жестяной коробке.
- Я знаю, что это ты видел нас вчера. В кукурузном поле. После полуночи. Цветные картинки не дают уснуть? - «расскажи не рассказывая, Эдди!» - И я знаю, что тебе интересно. В противном случае ты бы нас уже сдал. - один плюс один равно - знак вопроса. - Хочешь узнать больше? Я покажу.
Как будто у Бартлетта есть выбор. Возможность отказаться. Шанс переиграть.
И всё же, всё же, всё же.. Эдди складывает за спиной пальцы и не сводит веселый, подзадоривающий взгляд.

3

От окраин к центру - четыре тысячи триста неспешных шагов, пару миль, три с половиной песни "highway to hell"; мимо мотеля "overlook", магазина "curio", за две улицы от "нужных вещей". Нарисованного задора Эдди хватает на половину пути, после - привычное ничего - за улыбкой, пожатием плеч, ладонями, загребающими воздух (а не потому ли ты так любишь музыку, что она придает тебе форму и цвет, порядок и настроение?)
Эррон - домашнее задание в ежедневнике Дина - наступает, не отстает. Они идут шаг в шаг, не задавая друг другу вопросов: сладковатый дым рассеивается в тумане, шум расцветает и гаснет небесными всполохами. Если закрыть глаза на преследование, угрозу поджога, вычеркнуть посаженные в кукурузных полях тела и шёпот, передающийся из уст в уста среди тех, кому нет восемнадцати, то их можно принять за школьных приятелей.
Приятелями им никогда не стать.
Ничего из того, что сказал Эррон, не имеет ни веса, ни ценности. Эдди слушает, прижав руку к уху: слова перекатываются в его голове, как галька под волнами, он дружелюбно кивает - показать(?), да, это он может. Приподнимается на цыпочках, покачивается с пятки на носок, делает шаг, второй - нет ничего вернее неудовлетворенного интереса. Лучшей гарантии не разыскать.

В темноте страхи обретают власть. Ночные кошмары и призраки. Гости забытого королевства.
Искаженное лицо Роберта - напоминание о грехе и смирении (что сказал бы умница Брэйди, если бы узнал?) - вотчина церкви (божьего дома), участок Динов
нет
Джесси плачет в закрытой раздевалке, её пёстрое платье распорото от талии до бедра, учебники набухают в раковине, и никто не вспомнит о ней ни через час, ни через два, пока Кларисса Рид не оборвет провода школьной администрации
нет
Чешуя Тельмы на алых парусах циркового шатра - такие не заводят друзей (разве ты не знаешь, Эдди?), все имеет свою цену, даже чужие секреты
нет
Есть вещи пострашнее смерти.
Как владелец обозревает свои земли, так Эдди разводит руками - посмотри; кукуруза тянется ввысь, едва видно луну за листьями. Он раздвигает стебли руками, под ботинками шуршит сухая кожура, в голове Эдди разливается музыка - звон колокольчиков - возбужденным роем торопит вперед. Насыщенный запах железа и сырости забивает ноздри. Суетятся мухи.
Они оставляют следы. Не страдают педантичной аккуратностью - дорожка из засохшей крови тянется, упирается в столб, со столба свисает вечно спящий человек - в темноте не разглядеть ни лица, ни очертания початка в окоченелых губах. Не убирают тщательно, за ними приглядит Эдди: в одиночестве он оттирает отпечатки детских ладоней, топит одежду, испорченный инвентарь, вымывает лопаты, камни и палки, проверяет детей на предмет растащенных у мертвецов сувениров - обручальные кольца, монетки, фотографии из бумажников, отмазывает пойманных в комендантский час ребятишек, запивая черничный пирог чаем в родительских гостиных. И уж, конечно, Эдди убивает людей. За подсмотренные цветные картинки в неурочный час. Не сложней, чем вышибать овечьи мозги. Оплата на выходе.
Им не нужны проблемы. Не раньше, чем власть в ладонях Пророка перевесит влияние взрослых.
От конца поля до начала - его владения; здесь Эдди Дин - невидимое оружие, наведенное на Эррона в упор, и он не торопится внести ясность, разорвать зыбкую паузу, обозначить границы (не вслух - а не стошнит ли домашнего мальчика, а не запросится ли он домой, под укромные стены комнаты в окружении Маргарет и, наверное, больше никогда не сможет слушать эдвардские эфиры без содроганий)
Но Эдди необходимо получить в ответ хоть что-нибудь, что-то вроде участия, и взгляд его обращается в немой вопрос

если не здесь, то где
если не сейчас, то когда

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

bring sally up and bring sally down

I feel no shame,
I'm proud of where I came from:
I was born and raised in the boondocks.
One thing I know -
No matter where I go,
I keep my heart and soul in the boondocks.
Yeah, and it calls to me like a warm wind blowing. q.

Little Big Town - Boondocks.

Эдди возвращается домой. Его потертые джинсы напоминают туалетную бумагу: от частого ношения и стирки ткань истончилась и выцвела, край футболки промок от пота, лип к коже, и дорожная пыль покрывала одежду и щедро - лицо. Под подошвой грязных ботинок - на манер маятника - раскачивалась земля. И с ней в такт двигались на ветру мертвые наушники: плеер сдал ещё в городе и теперь напоминал увесистый гроб в миниатюре. Рюкзак натирал плечи, и время от времени Эдди поправлял лямки.

Надпись на футболке: "situation normal: all fucked up

Путь от Вест Поинта до Белвью он проделал преимущественно пешком и продолжал своё паломничество дальше: на пересечении Лоррэйн-драйв и Линкольн-роуд слишком редко проезжали машины, Хей-Спрингс вырождался, по мелочам, временными провалами - неизбежно, неотвратимо, это закон выживания. Сезонная миграция в поисках места под солнцем без прилива новых постояльцев. Как отель в конце сезона - темнота в окнах и одинокий портье за стойкой в современном склепе. И причин посещать захолустный городок в штате Небраска у здравомыслящих людей меньше нуля. - так думает Эдди, устремляя взгляд вдоль серой полоски шоссе. - примерно столько же, сколько у него шансов переступить порог отцовского дома утром.
Свет от фар облизнул кожу между лопатками, и Эдди удивленно оглядывается, вытягивает руку вперед, на середину дороги: если повезет, за рулем окажется кто-нибудь, кто знает его или проповедника Дина; если повезет, за рулем окажется кто-нибудь, кто не знает Эдди в лицо.
Джип тормозит в последний момент, в паре метров, он тормозит так, будто Эдди - прокаженный и "Господи Боже, Ты только посмотри, какой я самопожертвенный самаритянин, так что закрой-ка рот, Малыш, в моей машине только один закон, и он гласит - ты мне, мать твою, должен". Он ожидает чего-то подобного, пока преодолевает расстояние между ними, пока разглядывает залитую черной краской табличку с номерами - взгляд следует дальше, ноги несут быстрее - салон машины заляпан кляксами, темными пятнами, будто трехлетний ребенок взял в руки акварель - и "смари, мама, как здорво полчилсь!". И Эдди не спорит: просто здорово. Он дергает на себя дверцу машины, забирается на пассажирское сиденье. Тяжелый воздух с тревожными нотками морской соли и свинца щекочет ноздри, он почти уверен, что это кровь. Тачка заляпана кровью.

Наклейка на стекле: "Nur Gott sei mein Richter"

Он говорит, что его зовут Отис и больше ничего не прибавляет. Отису примерно за тридцать, его длинные грязные волосы могли бы принадлежать хиппи, если бы не жесткая складка у губ и отталкивающее безразличие во взгляде. Эдди не сомневается: есть другие. Кем бы не оказался Отис, машину зачислят в список угнанных, если трупы смогут восстать из Чистилища, дойти до ближайшего полицейского участка и подать заявление. В конце концов, нельзя сбрасывать со счетов друзей и родственников, коллег и соседей. Вопрос времени, когда отец положит на край обеденного стола газету, на чьей обложке Эдди сможет опознать машину. Может быть, человека. И за этими размышлениями, он не сомневается: есть другие, и Отис едет на свидание.
Тускло светит лампочка. Пахнет бензином, кровью и сигаретами. Отис тянется к бардачку, задевает колено, наклоняется, шаря рукой внутри, пока не достает пачку Lucky Strike. С края бардачка свешивается отрезанная кисть. Бурая от крови, с аккуратным французским маникюром на ногтях, свалиться на пол ей мешает карманная библия в тонкой обложке - такие часто раздают бесплатно. Эдди закрывает бардачок двумя пальцами и поворачивается к Отису:
- Мне нужно в Хей-Спрингс. По прямой километров триста, затем направо.

HAY-SPRINGS
население - 7000 человек

(надпись на указателе на въезде в город)

Первое, что он услышал, приближаясь к выезду из города на своих двоих, - разрозненное во времени дребезжащее постукивание. Не сразу сообразил, что это может быть трость. У женщины перед ним не было ни возраста, ни лица. Опираясь на костыли, она выглядела невероятно маленькой, миниатюрной, нарочно выцветшей, как пятна на старых фотографиях - странно и не отвести взгляд. Он ни разу не переступал порог приезжего цирка и рылся в памяти в поисках названия, ни разу не видел их обитателей так близко, но абсолютно точно знал, что она пришла оттуда и вернется туда.
Над городской свалкой кружились вороны и ветер разносил их хриплые голоса. Эдди облизнул шершавые губы, не зная, что сказать.

2

На улыбку принято отвечать улыбкой - Эдди знает: так принято в социуме; незаметное пожатие плеч - реакция ничем не хуже прочих. Рот растягивается в задорной улыбке, преображающей его юное лицо, делая младше и проказливей - ему идет. Даже в тех случаях, когда прилетает кулаком в лицо. Для справки: особенно в тех случаях.
Чужие звенящие слова водят вокруг Дина хоровод, кружатся возле барабанных перепонок, ласково поддергивая - эй, посмотри, ответь, запомни. В пасмурном утреннем свете он рассматривает её волосы, руки, лицо, замысловатое платье и думает - пожалуй, что и запомнит.
Из шороха вороватой расшатанной памяти, где листы из библии режут пальцы, резные статуи святых стоят полукругом и на их восковых лицах одно и то же выражение - страдание. Страдание, без которого невозможно представить христианство. Идея искупления, аналаг катарсиса. Запах ладана, мирры, блеск золота на дне чаши. Джесси и её цветочные истории. Её тонкие изящные пальцы, серебрянные колечки, ленточки, трогательная складка в уголке губ. Эдди старательно укладывает в чемодан - синее платье в цветочек, рождественские огни и свечка на именинном торте, билет в один конец (Небраска - Калифорния, вылет в 16:05, место 11, у окна), морской ветер на треснувших губах, «Овод» Войнич и сборник рассказов Джека Лондона, концерт Pink Floyd, аллея славы в ЛА, коллекция винтажных пластинок и усилитель звука - интерес в серых глазах, лукавый и острозаточенный, пробегается по Тельме вверх-вниз, пока он треплет смешного пса по загривку, упираясь коленями в землю - джинсы пачкаются, впрочем, куда уж больше.
Склонив голову набок, прищурившись, он смотрит снизу вверх - привычно. Так Эдди смотрит на Брэйди, когда Брэйди берется проповедовать. Так Эдди смотрит на Джесси, когда она случайно задевает его краем юбки. Так Эдди никогда не смотрит на отца. Это его незакрывающийся чемодан. Голос Брэйди - успокаивающий, тянучий, нашептывающий. Фразы, собранные из того, что есть между ними - кукурузное поле в День Всех Святых, холщевая веревка и вмятины на коже. Край соленого, мокрого одеяла, закушенного от боли в темной комнате - запах ладана, миры от сутаны, блеск золота на дне расширенных зрачков. Искупление. Катарсис. Лучшее и худшее в жизни Эдди Дина. Покачнувшаяся пьяным матросом память на скользкой плохо промытой палубе.
Язык задевает нёбо. Непривыкший разговаривать вот так, не в мертвый эфир, Эдди выталкивает слова один за другим:
- Хороший пёс. - одобрение в его голосе, как наждачка.
Эдди - тот самый несовершеннолетний подросток, чью передачу слушает человек пятьсот из семи тысяч, он говорит:
- Друзья зовут меня Эдди. А тебя?
Тот самый парень, который находит свои немногочисленные школьные принадлежности испорченными - так что проще не приносить их вообще и получать свои пятничные свидания с психологом; тот самый ученик, который не может найти ни одну из своих спортивных форм из расписанного матерными словами шкафчика (для справки: в лучшие из дней - это всего лишь надписи); тот самый, который регулярно получает подножки в столовой и ударяется лицом о дверной косяк, падает с лестницы и ловит мяч лицом. Мальчик, у которого нет друзей - он беззаботно улыбается и произносит:
- Ездил в Линкольн за лекарствами для матери. Обратно на попутках, пешком.
Он говорит:
- Так ты из цирка? Как там, здорово?
Смотрит ей за спину - туда, где сквозь горизонт высятся расписные шатры, алые всполохи. Переводит взгляд на пакет в её худых руках и говорит:
- Давай помогу?
Бутылочные стекла ударяются друг о друга, мелодично звеня, прежде чем покатиться по асфальту в сторону дороги: от неловкого, непрошенного участия на две руки пакет рвется.
Эдди хмурится.
Он говорит:
- Извини.

3

Солнце немилосердно припекало сзади, и его волосы висели мокрыми патлами, липли ко лбу и шее - убирать нет ни сил, ни времени; от соленых пальцев кожу щипало сильней, и он вытирался рукавом. Летом 1986 отец пристроил Эдди подрабатывать на скотобойню в те времена, когда она ещё функционировала и располагалась близ фермы Пирсенов. Через два года бизнес прикрыла санэпидемстанция; тело Джона Пирсена нашли в амбаре - дробовик раскроил ему череп, алые разводы забрызгали заготовки сена, пол и маленькое грязное окно. Банк конфисковал за долги дом, и после наспех организованных похорон жена и двое детей мертвеца Джона покинули Хэй-Спрингс. Навсегда.
Объявления о продаже до сих пор покоятся на столбах, напоминают о себе в газетах и доживают свои дни на деревянной дощечке на участке.
За домом Пирсенов потянулась дурная болтливая слава, и мальчишки на спор ходили к заброшенному дому, жгли костры, трогали рухлядь, пробовали курить стащенные у брата сигареты. Но чтобы по настоящему испугаться, доказать свою мужественность и пройти испытание на смелость, лучше оставить Джона наедине с бутылкой - говорят, при жизни был тем ещё пьяницей, и постучать в дом по соседству. Провести ночь на закрытой скотобойне.

Эдди - тринадцать, и он не то чтобы против. Работа есть работа. Старший смены отправляет Эдди поливать из шланга разделанные туши и перетаскивать замороженное мясо - день за днем - тела, тела, тела. С непривычки ноют мышцы, отнимаются руки, но через пару недель и он, и Джон, они оба понимают - справится. Эдди Дин справится.
Одноразовый желтый плащ - униформа - не рассчитан ни на низкий рост, ни на худощавую комплекцию, пластиковую ткань приходится все время подворачивать и поправлять. Его джинсы и футболки пропитывается трупным запахом, привлекают мясных мух, и первые полчаса, пока Дин прогуливается после работы, они вьются над ним требовательным ульем. Эдди - тринадцать, и от осторожного любопытства ему быстро становится скучно; он привык.

Летом 1986 скот на ферме Бейкеров подхватил бешенство, и люди со скотобойни Пирсена взяли в руки молотки для забивания овец. Эдди пришёл вместе с ними. Четыре тысячи голов - с девяти до девяти они проработали три дня.
Первой овце Дин задевает пасть, попадает слишком низко, и её жалобные крики напоминают человеческие.
- Бога ради, парень! - Найджел сжимает запястье Дина, бьет его по руке, но молоток тот так и не выпускает. - Послушай меня, ты, недоумок, чем слабее удар, тем сильнее они мучаются.
- Отвяжись от парня, Корник! Он учится.
- Закрой рот, Джон.
- Жену свою затыкать будешь.
- Ты. - указательный палец замирает перед лицом. - Если жалеешь овечек, то бей посильней. Понял меня? Подбери сопли и прекращай лажать.
Через какое-то время навык приживается. Дин бинтует распухшее запястье, но в нужный момент рука не дрожит. Удар четкий, сильный и - один.
На следующее утро Эдди - единственный, от кого не тянет удушливым шлейфом похмелья. И единственный, кто не против продолжить.
Не потому что ему жалко овечек.

Ранним утром 1990 Эдди Дин наблюдает, как меняется лицо Эльмы - от щебечущего паясничества к застывшей холодной угрозе и обратно; щекотливое чувство прикосновения лезвий к затылку гладит узнаванием.
- Сложно сказать. У меня с Ним свои счеты. - проступают ямочки на щеках. - А ты знаешь, чем менструальная кровь отличается от обычной? Она более темная и - внимание - не свертывается. - он пожимает плечами, запрокидывает руки за голову, разворачивается лицом к мусорным бакам - расслабленно, беззаботно. - Тебе действительно повезло. - делает шаг назад, вперед спиной. - Потому что это абсолютно не моё дело. Но не проще ли сжечь?

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

осторожно, конечная

She calls out to the man on the street:
"Sir, can you help me?
It's cold and I've nowhere to sleep,
Is there somewhere you can tell me?"

1

Она говорит:
- Эдди, мальчик мой, ты слышишь?
Её тонкие ломкие пальцы напоминают сухие ветки, запавшие глаза тревожно перебирают привычную комнату, как уборщица - номер, оценивает размер ущерба: от потолка, мимо деревянного креста, прибитого к стене её мужем, мимо шкафа с вещами, где так много черного и так мало других оттенков - синего, желтого, красного - цвета, радующие глаз других девочек-девушек-женщин, мимо письменного стола, где веером раскинулись книги по богословию, словно строгие судьи на заседании, мимо маленького оконца в их спальне. Вещи, составляющие её мир, каждодневный быт между церковью и обслуживанием её мужчин.
Она - отражение в разбитом зеркале, тень от тени повседневной мельницы жизни, и с каждым годом жизнь уходит из неё по волнам памяти дальше и дальше, оставляя пустую оболочку, механическую программу. И когда она думает об этом, ей становится страшно, как бывает страшно ребенку, впервые узнавшему, что такое ад.
И она говорит:
- Ты слышишь? Эдди. В кукурузной чаще воют волки. Эдди. - голос срывается на рыдание. - Ты не должен допустить их вторжение..
Её тонкое тело выгибается, крутится на влажных простынях; пот течет, впитывается в ночную рубашку, лихорадка путает мысли, но ей кажется, что за её словами - истина, и только это имеет значение. Так же уверена, как когда отвечала "да", сжимая в руках букет белых лилий в жаркий полдень в Денвере, когда Роберт Дин назвал её своей женой перед Богом. И Бог - свидетель, она ни разу не пожалела. Вслух.
- Ты был лучшим сыном, чем я тебе - матерью, и когда я просила тебя, ты не спорил. И теперь я прошу, возьми ружье и отгони волков. - ноги путаются в одеяле, и Эдди отводит взгляд от обнажившихся коленей женщины. Бледная кожа, сильные икры - стройные ноги с мозолями у большого пальца, обычно спрятанные под покровом темного платья и башмаками, могли принадлежать двадцатилетней.
Болезнь брала своё, и бред усиливался. В соседней комнате женщина из прихода вязала свитер, щурясь в электрическом свете лампы, и когда он поднялся с колен у родительской кровати, он не смотрел на мать, он смотрел в окно. Туда, где шелестели листья кукурузы и ждал Тот, кто обходит ряды.
Когда он вышел, прикрыв за собой дверь, женщина отложила спицы.
хх
отец не хранил ружьё. вместо пороха у него было слово божье, вместо ножа - библия. карман отягощал разряженный револьвер с коробкой патронов, чтобы при встрече с сатаной, последнему было чем угоститься. эдди застегивает молнию на дождевике - земля теплая только, когда её касается солнечный свет, и прохладная в тени высоких листьев. с запада плывут тёмные тучи, прикрывая собой призрачный месяц - лето закончилось, день стал короче. испачкав колени, эдди вытаскивает из тайника под крыльцом двустволку - их с матерью общий греховный секрет. он не верит в бредовые опасения агнесс, но разве ему сложно? за кукурузным полем отстреливают белохвостых зайцев. это его земля. приклад под ладонью завибрировал, как живой, и эдди касается его губами. стойкий запах железа успокаивает и уводит за собой дальше и дальше от ярких огней и шума телевизоров. через живую изгородь, раступающуюся под ботинками. и это она зашептала, что он здесь не один - кто-то бежит в темноте, ломая стебли, не разбирая дороги. кто-то бежит, и эдди кладет двустволку на плечо, пальцы лежат на спусковом крючке, и он терпеливо ждет.

2

Эдди не суеверен. Не то что те ребята с «Raw Truth Radio». Конечно, если крутишься большую часть времени среди поклонников винила и не считаешь ворон, рано или поздно подхватишь ту же болезнь. Вроде привычки вытягивать вперед два пальца на удачу прежде чем поставить Джаггера или никогда не включать Joy Division накануне Дня всех святых.
Не то чтобы веришь всерьез, но мелочи скалятся, привязываются, становятся твоими, и вот ты уже не слушаешь Моррисона перед сном и не ставишь Хендрикса ближе к трем часам ночи.
Во избежание.
Они все так думают - без исключений - «во избежание».
Эдди не суеверен. Сложно коллекционировать приметы, если ты вырос в религиозной семье, где Библия - ответ на любой вопрос. Отклонение от курса отзывается в мальчишеском теле голодом, одиночеством в закрытой на ключ комнате, отметинами от кожаного ремня и мелкими выемками от гороха на раздраженной коже от долгого стояния на коленях. Власть Роберта, абсолютная, безграничная, неистовая, защищает Эдди не только от предрассудков.

Приклад дрожит в его ладонях, как старый сытый крокодил, раззявив пасть и прочертив полосу на позолоченном песке, уходит на дно. Птичий жест прорезает пространство: Эдди склоняет голову набок, вслушивается в голос, но не узнает ни слова. За голосом проступает силуэт, за силуэтом - память играет вспышками. И за вспышкой приходит узнавание. Расплывчатое, поддернутое дымкой, оно рассыпается в суженных зрачках, и, в конце концов, отражается в движении жестко очерченного рта:

- Джесси.

Вспышки образуют полукруг, зачарованную пляску; и темное небо над его головой, упакованное в сухие продольные листья, подернутые звездной пылью и щедро - сокровенностью момента, заставляет Эдди задержать кислород в легких. Его пальцы мягко касаются края её легкой куртки и тянет на себя. Настойчиво и медленно, пока ботинки ведут его по заброшенной дороге. Убыстряясь и уводя Рид за собой.
Эдди незамутнен и его сложно уличить в суевериях. Но то, что Джесси бежит вдоль кукурузных рядов поздним вечером, и её лакированные башмачки то и дело мелькают в зеленоватой канве, кажется ему тревожным знаком. Он не заблуждается на свой счет: Эдди Дин - не особенный - разменная единица, второсортный материал - особенным его делает Брэйди, а мнение двенадцатилетнего Пророка - слишком маленькая ставка против изменчивого нрава Того, Кто Обходит Ряды. И если исключить Эдди из уравнения, Джесс не в безопасности.
На той злополучной ярмарке, когда сахарная вата оставила на неоновой юбке пятно, и время кружилось, как сбитый вертолет, Джесс держала его за руку. Увеселительный костер по нелепой случайности перекинулся на священную территорию. Плодородная земля почернела. Брэйди расстроился. А он, Эдди Дин, взял в руки камень потяжелей.
И сейчас они уходили с кукурузных полей в темноту.
Эдди не суеверен.
Но во избежание.

3

- хотел показать тебе. - оборачивается с легкой улыбкой: волосы растрепаны, черти в зрачках подложили под котел свежих дров, наделяя Эдди тем оттенком мягкого задора, что бывает только у беззаботных. до колена их ноги мокрые от ночной росы, его старые разношенные ботинки - больше на два размера - тяжелеют с каждым шагом; преодолевать сопротивление привычно.

приклад, надежный и послушный, тонко произносит одно и то же слово, как заевшая пластинка, незабвенный речитатив, искаженный двойник, визжит в ухо - запястье Джесс в его руке, пальцы касаются переплетения костей, ловят пульс. в темноте он снимает наушники - подпись фломастером на черном пластике "собственность радиостанции барт" - чтобы оставить их на Джесси: кожаная обивка обнимает раковины ушек, закрывает часть щеки. Эдди выбирает в настройках cd-плеера песню - на мгновение он выглядит таким сосредоточенным, хмурится - пауза, немой разговор с техникой - складка между бровями разглаживается, он говорит шёпотом. - хотел показать тебе это. - и сминает клавишу play
it's not for me to say you love me, it's not for me to say you'll always care
за его спиной - остывающее проржавевшее железо, заброшенная водонапорная башня - и когда он щекочет тишину прикладом, глухая вибрация уходит волной - с обратной стороны заискрилось, раздалось в ширь, рассыпалось по кукурузной земле, будто бусы, нанизанные на нить, порвавшиеся бусы - светлячки.
oh, but here for the moment I can hold you fast, and press your lips to mine, and dream that love will last
он смотрел на неё (убийство - приклад молчал и умолял - убийство) и видел перед собой - зеленое на красном, россыпь золотистых волос в багрянце - карминовый привкус крови, белоснежные зубы, изгиб губ, закругленная тазовая кость, синева на коже, следы от укусов, сломанные запястья и трогательный очерк лопатки, обглоданное ребро, тень от ресниц - длинных, остроконечных. пальцы испачканы, под ногтями - трава и земля. разбитые коленки в плывущем свете оживших огоньков, как однажды услышанная композиция. лучше, чем жертвоприношение. долгожданней, чем первый поцелуй. от возбуждения воздух останавливался в легких. смотрел и думал:
(убийство)
неужели Джесси так много для него значит?
as far as I can see this is heaven, and speaking just for me, it's ours to share. perhaps the glow of love will grow with every passing day, or we may never meet again, but then, it's not for me to say
наклоняясь к её лицу, он знал, что Джесс, скорей всего, его не услышит - прочитает. протягивая ей руку, он по прежнему выглядит лукавей и старше, пока его рот складывается в слова, но интонация звучит просяще:
- потанцуй со мной?
нуждающе:
- пожалуйста.

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

et cetera

рассказ о том, как персонаж посещает злачнейшие места хей-спрингса (чем неправильнее сеттинг, тем лучше):

тараканий забег, утренний поход в магазин, пьянство в актовом зале школы, далее по списку.

По мнению Роберта, в мире есть более полезные занятия, чем тоскаться по улицам в сатанинских костюмах, напомаженный, как педики в 1970 ("это называется глэм, они не гомосексуалисты", "ещё одно слово, Эдвард, и увидишь, что будет"), стучать в двери соседей и требовать конфеты ("сынок, сегодня ты просишь дать тебе шоколад, а завтра разворовываешь поминальные угощения"). В семье Динов Хэллоуин, как и любой другой праздник, кроме Рождества, не входит в почетные дни, так что чтобы поучаствовать в общем веселье, год за годом Эдди изобретает новые отмазки.
В этом году он почти не врет: "кто-то должен присмотреть за малышами".
"с каких пор это тебя волнует, мальчик мой?"
Эдди плохо спит. Не по тем причинам, по которым не высыпаются семнадцатилетние мальчики - порножурналы он хранит исключительно для обмена, девочки оставляют его равнодушным. Эдди мало спит, потому что взвалил на себя слишком много: воскресная школа каждый седьмой день его паршивой жизни, школьные занятия, подготовка к экзаменам, письма из колледжа (ты никуда не уедешь, кого ты обманываешь), работа на ферме, помощь с ящиками каждую вторую неделю в «Нужных вещах», чужие мелкие поручения за пару баксов и, конечно, ежедневные вечерние эфиры. А по ночам (не каждую, но) Эдди избавляется от людей - режет, забивает, топит, поджигает, колит, пилит, рубит, кидает, бьет.
Он не высыпается, и поэтому действует медленней, мягче и осторожней. Чтобы попасть наверняка.
В развернутой лекции о ответственности и взрослении Эдди передает отцу главное: "ты научил меня этому, теперь меня ведет Господь".
Всё это настороженное время он ждет, когда рванет. Сорвет резьбу. И Эдди покатится вниз, как в плохих передачах, где закадровый смех и манекены хлопают в ладони.
Ничего из этого нельзя показать Брэйди. Брэйди знает, что лучше для культа, кто они и какой дорогой должны идти, но он ничего не знает о Эдди и его возможном срыве. Потому что стоит показать себя бесполезным, как ты окажешься за бортом. Эдди знает об этом лучше прочих. И поэтому он мажет лицо, шею, запястья и полы пальто кровью, пачкает щёки сажей, примеряет красную рубашку на белых пуговицах и светло-коричневых пиджак (вещи из чемоданов матери) и выдает себя за призрака времен гражданской войны (шёл 1862 год, он был убит, не каждому достается Скарлетт О'Хара).
Поэтому приветственно улыбается, облокачиваясь на перекладину у дома Крейвенов; мисс Крэйвен предлагает ему тыквенные лепешки и Эдди, конечно, не отказывает.

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

but my mind holds the key

graphics © thelma blantyre

- итак, агент, как вы находите этот уголок?
- рай, сэр.
- значит, в этом месяце в понятие рая входят убийство, несколько покушений и поджог?
- рай - это очень большое и интересное место, сэр

- Ничего личного, приятель. - это правда. Эдди не испытывает ни ненависти, ни негодования. Ни сочувствия, ни сожаления.

Они ехали в одну сторону почти час. Местные пейзажи быстро приелись - вершины холмов, кукурузные угодья, затерявшиеся в лесах по ту сторону обочины - местная повесть о труде и одиночестве, знакомая каждому, кто вырос в этих краях; впрочем, никто из них не смотрел в окно. Сквозь ленивую дрему рассеянно следил за дорогой Эдди. От духоты подташнивало, и он сглатывал вязкую, горькую слюну, время от времени прикладывался к фляжке с водой, но опускать стекла отказывался.

Укрытый пледом и куртками, с заклеенным ртом и связанными руками, «приятель» ответить не мог. Попутчиками они стали пару дней назад, когда Сэм встретил мальчишку Динов в одноразовом желтом плаще: кровь стекала по узким ладоням, впитывалась в чернозем. Первая мысль превратилась в действие, и он побежал - к Эдди, не от него. Случилась беда - и он не знал, где и какая. Жизнь не готовила его к жестокости, и в детстве брат часто над ним смеялся - «если наступит апокалипсис, Сэм умрет первым», добавлял после паузы - «от трусости». Жилье Сэма стояло через три дома от участка Динов, отец Роберт крестил его сына до того, как ребенок задохнулся во сне. А теперь Сэм трясется на заднем сидении раздолбанного доджа.

Эдди было что сказать, но слова не шли, и он давился смехом в темноте. Не прокручивать зажеванные мысли проще. Голова пустая-пустая. Как бывает в детстве, когда лето приходит в комнату и обещает золотистые чудеса: встать с постели - единственная стоящая обязанность на утро; кроссовки ждут своего часа под стулом, и легкие ноги могут унести тебя куда угодно - мимо забегаловок, старой заправки, школьного крыльца и чужой повседневной ругани - в цветущее завтра, где Эдди быстрее, сильнее, лучше. Славно быть здоровым, юным, выносливым. Это ненавсегда. Он знал, что его тело недолговечно, оно вытянется, раздастся в плечах, возмужает, а потом загнется, скукожится, как гниющее яблоко, захереет, обратится в пыль; и однажды Эдди не проснется, не проснутся его родители, и Джесси, и Брэйди, его слушатели, приятели, недруги, не проснется Хэй-Спрингс, и кукурузный божок - в положенный срок тоже.

Он плохо спал этой ночью, ещё хуже - прошлой. Лежал без сна в наушниках, слушал INXS, собирал, что поставить в эфир. Встала с постели мать, подогрела молоко - циферблат указал на четверку. Проснулся Роберт - Эдди слышал, как они разговаривали, как свистел чайник, звенели кружки, как молились, опустившись на колени в предрассветных лучах солнца на дощатый пол. Тянуло рассмеяться, потому что как бы Дин не старался (а он не старался), на балке под потолком все ещё подсыхала чужая кровь.

Он знал: придет время, и все уйдут.

В придорожной забегаловке Эдди прихватил мятную жвачку, два шоколадных батончика, банку энергетика, обменял бутылку хорошего виски на канистру бензина. Это было вчера, и вместо шипучего напитка Эдди прикладывался к теплому лимонаду. В глаза будто песка насыпали. Сонные мухи стучали по лобовому стеклу и, оглушенные, падали на пол. Запах пота и застарелых шкур приближался к критической отметке. Пощелкал радио - Лола Мэй снова перегибает палку с хип-хопом, через две минуты выключил.

Здесь, посреди нигде, казалось, время остановилось - не только за пределами салона машины. Дин слишком хорошо знал: мир в его первозданном виде никогда не спит и обманчиво безмятежен, как и много лет назад, продолжит процветать - с людьми или без, деревья по прежнему будут тянуться ввысь, небо пронзительно синеть, солнце восходить на востоке и заходить на западе. Там где когда-то был океан, теперь клочок земли; кто знает, что будет дальше. Одно он знал наверняка: не прорастет только кукуруза - если человек не посадит семена, она не взойдет. Поле зарастет сорняками.

Он устал, и океан кажется ему бесконечным. Сухим, жестким и хрупким. Как кукурузная шелуха.

@темы: post, HAY-SPRINGS

---

- Да пошли вы все нахрен. - мысок армейского ботинка с глухим стуком ударяется о дверь автобуса, будто сухие ветки надламываются во время грозы - треск и грохот. Ларри сжимает кулаки, стискивает зубы. Его некогда красивое, благородное лицо побагровело и припухло от недосыпа и алкоголя, суженные зрачки напоминают продольные черточки; агрессивный и взъерошенный, он весь будто сворачивался - голова уходит за линию плеч, грудь изгибается колесом, чтобы распрямиться и нанести очередной удар - глухой звук повторяется, сдаваться Ларри не намерен - он уедет на этом чертовом автобусе. Сегодня. Сейчас. Немедленно. И через пару часов завалится на диван с охлажденной бутылкой Будвайзера, укрытый коричневым плёдом и обложками ранних альбомов Rolling Stones в своей маленькой каюте скорби в родных стенах «Барта». Упакованный в плесневеющее одиночество. Как разлагающийся труп. Забытое воспоминание. Вырезанный фрагмент.

Ты просыпаешься в дешевом мотеле на грязных, провонявших спермой и табаком простынях, и замечаешь, как на локте пляшет отъевшаяся блоха. Голова раскалывается, жажда разъедает гортань, но ты упрямо забрасываешь под язык две таблетки ксанакса, превращающиеся в горькие комочки, застревающие между связками - маленькие убийцы, самопожертвенно веря, что это поможет. Не вспомнить, кто ты и что здесь делаешь, а забыть, в какой момент на ладони отпечатался узор отметки «зеро» и счет пошёл на минуты, где главная ставка - жизнь неудачника Ларри Холта.

Руки трясутся, в голове разноголосый, пестрый скворечник, Ларри нащупывает в кармане фляжку и выдирает крышку, как чеку с гранаты.
Эдди отворачивается, смотрит под ноги, давит улыбку. Проскальзывает между сиденьями, мирится с раздраженным водителем, пока протягивает деньги за проезд, с взбудораженной толпой, недовольной задержкой -безукоризненно вежливый мальчик со смущенной улыбкой, он повторяет одни и те же успокаивающие слова, выставляя пустые ладони вперед, усаживает Холта в конец автобуса прежде чем произойдет что-то, что может его по-настоящему расстроить.

- Считаешь, я не прав? - взгляд Ларри жжет плечо. Неожиданно острый, неуютный, шероховатый.
Эдди пожимает плечами:
- Считаю, мне все равно.

Вечер в Хэй-Спрингсе - марево заката, вылизанное солнцем. Матовые сумерки. Запах прогретой земли, призрак болот. Среди простых столиков и гладких диванчиков, Эдди чувствует себя двойственно, не на своем месте - редкий гость в местах вроде этого, где большинство подростков просаживают родительские деньги, он задумчиво постукивает ногой в такт песне из колонок и потягивает молочный коктейль через трубочку. Приторно сладкий, со сникерсом. Поверх сиропа бабл-гам.
Через пару глотков он потягивается, усталость и истома гладят Дина по спине, и он щурится от удовольствия, катая привкус на языке. Туда-обратно. А когда открывает глаза, замечает через пару столиков Лолу и лениво салютирует ей стаканом. Едва заметно смеётся. Собака под столом и убегающие официантки, нетрезвый Ларри и собственное сонное оцепенение - под конец дня кажется таким несуществующим и далеким, таким карикатурным, что сливается в один неровный смазанный гул на дне липкого стакана.

@темы: post, HAY-SPRINGS