63°57'33.84"N
THEY TOLD ME THAT THE ROAD I TOOK
WOULD LEAD ME TO THE SEA OF DEATH
graphics © berenice
«that Tenenbaum ain't what you think. Florence Nightingale, huh?
that'll all come crashing down 'fore you can say 'canned tomatoes'.
I've seen good bunco, and I've seen great bunco.
but, when you waltz through Rapture and World War Two without even a scratch?
you got more than leprechauns watching over you»
age 34 // timeline ПРОШЛОЕ
prototype CHARLOTTE GAINSBOURG
das meer wogt - ein;
У Бриджит нет ни бумажных кукол, ни тряпочных лоскутков. Вместо них у Бри - деревянный красный конь. ("Настоящий" - шепчет Саша, разводит руками - "Вооот такой"
. Конь принадлежал ещё прадеду, дедушке Давиду, и с тех пор верно служил Кауфманам первой игрушкой. Краска местами шелушится, оставляет алые кусочки на одежде, стоит провести по ткани ладонью, прилипает к коже. Рахиль ворчит сквозь зубы, причитает, что старый друг изжил себя, обещает сжечь коня за домом, как только найдет квартиранта в соседнюю комнату - "помяните моё слово!"
Кауфманы знают: если комната долго пустует, то в ней поселяется дьявол.
Может быть, это дьявол раскачивается в темноте на деревянном коне Альберта. Стрелка на часах показывает третий час утра; за закрытыми дверями перекатывается звук - скрип, глухой удар, скрип. Рахиль крестится и отворачивается к стене - она не хочет знать.
Бриджит - тощая и высокая, сухая жердь; выпирающие кости, колени, локти, запавшие глаза. Если сложить её вдвое, она станет гладильной доской из маминого шкафа. Доска треснула, когда Саша крутился на турникете и сорвался вниз, натолкнулся на препятствие спиной. Рассохшая фанера с громким треском распалась на две неровные части. «В щепки!» - мать горестно всплескивает руками, и спать Саша отправляется без ужина.
Голод милосердней отцовского ремня.
Когда Саша видит Бриджит впервые, ему кажется, от чужой неуклюжести она тоже сломается. Разделится на кривые половинки. Её странное имя, инаковое, неправильное, разнесет алфавитом по минским улицам. И - забудется.
Когда девочку Кауфманов перевели в местную школу, по коридорам прокатилось бесстыдным шепотом «дочь врага народа», и сопливые первоклашки прибегали на большой перемене на неё посмотреть. Любопытные макушки под окнами, бантики, грязные серые рубашки - за столько времени представление не утратило своей прелести; Саша переводит взгляд на Бриджит, присматривается в очередной раз: девочка как девочка - темные волосы, длинный нос, большой лягушачий рот.
Говорили, её отец - шпион, фашист, предатель. Говорили, такие не имеют права жить. Слова были громкие, взрослые и сильные. Зубастые. Слова требовали действий и доказательств.
Её отца не расстреляли. По крайней мере, не сразу. - так рассказывает Бри, раскачиваясь на красном деревянной коне в пустой комнате. - После ареста сослали на золотой прииск «Мальдяк» на Колыме. - пальцы Бри гладят страницу в атласе. - Её отец - профессор генетики, науки, которой не признают в СССР. Её отец - немец. Около полуночи в дверь постучали, и два офицера прошли в профессорскую квартиру. Мать побледнела, осев на стул, постарела лет на десять. Дурной сон. Ещё вчера Ганс поднимал Бриджит на руки, кружил по комнате, напевая мотивчик «утомленного солнца». А теперь он складывает одежду в маленький синий чемодан, чтобы никогда не вернуться.
Шерстяная юбка колется, когда он задевает её ладонью, кусает кожу. Светлая блузка болтается на плечах - больше на два размера, мнется бесформенным комом. Бриджит - узкие губы, смоченные языком, старательно выученные уроки, пауза и янтарная тишина. Повисшая нить между ними. Скрип, глухой удар, скрип. Бриджит прижимает к груди учебники, интонации ровные, скучающие. За предложениями ни интереса, ни участия, но он смотрит, как завороженный. Бри, она спрашивает так, будто утверждает:
- Пойдем в подвал?
the sea is rough - one;
улитка один
улитка один
«пойдем в подвал?»
У Бриджит нет ни бумажных кукол, ни тряпочных лоскутков. Вместо них у Бри - деревянный красный конь. ("Настоящий" - шепчет Саша, разводит руками - "Вооот такой"
. Конь принадлежал ещё прадеду, дедушке Давиду, и с тех пор верно служил Кауфманам первой игрушкой. Краска местами шелушится, оставляет алые кусочки на одежде, стоит провести по ткани ладонью, прилипает к коже. Рахиль ворчит сквозь зубы, причитает, что старый друг изжил себя, обещает сжечь коня за домом, как только найдет квартиранта в соседнюю комнату - "помяните моё слово!"Кауфманы знают: если комната долго пустует, то в ней поселяется дьявол.
Может быть, это дьявол раскачивается в темноте на деревянном коне Альберта. Стрелка на часах показывает третий час утра; за закрытыми дверями перекатывается звук - скрип, глухой удар, скрип. Рахиль крестится и отворачивается к стене - она не хочет знать.
Бриджит - тощая и высокая, сухая жердь; выпирающие кости, колени, локти, запавшие глаза. Если сложить её вдвое, она станет гладильной доской из маминого шкафа. Доска треснула, когда Саша крутился на турникете и сорвался вниз, натолкнулся на препятствие спиной. Рассохшая фанера с громким треском распалась на две неровные части. «В щепки!» - мать горестно всплескивает руками, и спать Саша отправляется без ужина.
Голод милосердней отцовского ремня.
Когда Саша видит Бриджит впервые, ему кажется, от чужой неуклюжести она тоже сломается. Разделится на кривые половинки. Её странное имя, инаковое, неправильное, разнесет алфавитом по минским улицам. И - забудется.
Когда девочку Кауфманов перевели в местную школу, по коридорам прокатилось бесстыдным шепотом «дочь врага народа», и сопливые первоклашки прибегали на большой перемене на неё посмотреть. Любопытные макушки под окнами, бантики, грязные серые рубашки - за столько времени представление не утратило своей прелести; Саша переводит взгляд на Бриджит, присматривается в очередной раз: девочка как девочка - темные волосы, длинный нос, большой лягушачий рот.
Говорили, её отец - шпион, фашист, предатель. Говорили, такие не имеют права жить. Слова были громкие, взрослые и сильные. Зубастые. Слова требовали действий и доказательств.
После уроков Бриджит провожают камни. Град камней - детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз - камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся, задевают одежду. Она не плачет. Не поджимает презрительно губы. Не убегает. Иногда Саше казалось, покажи она хоть что-нибудь, кроме отстраненного безразличия, ему стало бы легче. Ближе. Иногда Саша представляет, как выходит из строя вперед, обведя толпу взглядом - не так, как мелких, по-серьезному, камни поцарапают его пиджак, пробьют кожу, но в мире Саши наступит покой. Удовлетворение. Это просто.
Если кричат, значит больно.
Если зовут, значит страшно.
Если отворачиваются, значит стыдно.
Если не обращают внимания, значит этого нет.
Нет ни Саши, ни чужой враждебности, ни отца-«врага народа».
Если кричат, значит больно.
Если зовут, значит страшно.
Если отворачиваются, значит стыдно.
Если не обращают внимания, значит этого нет.
Нет ни Саши, ни чужой враждебности, ни отца-«врага народа».
Её отца не расстреляли. По крайней мере, не сразу. - так рассказывает Бри, раскачиваясь на красном деревянной коне в пустой комнате. - После ареста сослали на золотой прииск «Мальдяк» на Колыме. - пальцы Бри гладят страницу в атласе. - Её отец - профессор генетики, науки, которой не признают в СССР. Её отец - немец. Около полуночи в дверь постучали, и два офицера прошли в профессорскую квартиру. Мать побледнела, осев на стул, постарела лет на десять. Дурной сон. Ещё вчера Ганс поднимал Бриджит на руки, кружил по комнате, напевая мотивчик «утомленного солнца». А теперь он складывает одежду в маленький синий чемодан, чтобы никогда не вернуться.
Собирались наспех. После того, как отца увели, счет пошёл на минуты. - холодок пробегается по позвоночнику, останавливается изучающим взглядом на его лице. - сосед стоял на лестничной клетке с топором, смеялся: «За бутылку шампанского дашь? За сахар? Пакет мандаринов?» - продолжает Бри. - Помнила битое стекло под дверью, оно переливалось серебром в свете керосиновых ламп и хотелось попробовать его на вкус. Языком. Помнила, как они с матерью бежали на поезд. Теперь они здесь, у бабушки Рахиль. - заключает Бри.
Шерстяная юбка колется, когда он задевает её ладонью, кусает кожу. Светлая блузка болтается на плечах - больше на два размера, мнется бесформенным комом. Бриджит - узкие губы, смоченные языком, старательно выученные уроки, пауза и янтарная тишина. Повисшая нить между ними. Скрип, глухой удар, скрип. Бриджит прижимает к груди учебники, интонации ровные, скучающие. За предложениями ни интереса, ни участия, но он смотрит, как завороженный. Бри, она спрашивает так, будто утверждает:
- Пойдем в подвал?
WAIT FOR GOD FALL FOR ME, WAIT FOR LOVE FALL FOR ME
AND WAIT FOR DEVIL NOW
THE DEVIL WILL COME
FOR ME
das meer wogt - zwei;
Ему не нравится, как она выглядит: спутанные волосы, лихорадочный румянец, затуманенный матовый блеск в глазах. Бри напоминает ему о воронах. Тех самых, что подкрадываются со спины - не потому что им что-то нужно, а потому что считают, что это весело. Клевать в спину, дразнить арестантов.
Они едут ночь, едут день. Дождь размывает дорогу, временами машину заносит, и они ждут в прогретом салоне, когда вереница пленных дойдет, чтобы ухватится худыми руками за бампер авто и вытащить их из ямы. В такие моменты ему кажется, что она сердится - на промедление, скверную погоду, то, что он закрыл её исследование, и она зря теряет время, но скорей всего сыграла привычка приписывать ей свои эмоции.
Бриджит Тененбаум, его милая племянница. Волосы коротко острижены, под его ладонью они теплые и мягкие - вот и всё, что есть в ней женственного, да и то на ощупь. Мать не учила её ходить на каблуках, наносить румяна на скулы, применять маленькие хитрости, чтобы завлекать, нравиться. И за столько лет - четыре, пять? - она так и не проявила к женской стороне своей личности интерес. Даже когда к ним впервые приезжал Менгеле: Йохану казалось, она смутится, попросит новую обувь, может быть, платье, прикажет к ней не прикасаться, не оставлять следов. В глубине своей души, сколько её осталось, ему этого хотелось - сопротивления, участия, грязи. Невозможно раз за разом стоять и кидать в стену мячик и ждать годами, когда его подтолкнут обратно. Игра в одни ворота - термин для Бри, диагноз Йохана.
Бриджит никогда не врет. Её равнодушный взгляд одинаково изучает берег, выстроившуюся в шеренгу прислугу, белый пляжный домик. В минуты слабости этот взгляд приобретает в его голове ехидные оттенки, мятные нотки, он говорит в его воображении "а что я за девушка, по твоему?" Бриджит и её мокрые волосы, которые она не умеет укладывать, забытые завтраки, обеды и ужины. Эта женщина, она может иметь всё, что захочет, но просит только новое оборудование, колбы, инструменты, материалы для исследований, запрещенные трактаты.
Ей было шестнадцать. Когда её привезли в вагоне смертников вместе с матерью, Бриджит Кауфман было шестнадцать. В ладони она держала оборванную книжку и детский чемоданчик, серьезная и сосредоточенная, грязная и худая, на допросе она сказала правду: её фамилия, фамилия её отца - Тененбаум. Йохан узнал её по фотокарточке из письма Ганса. Узнал и Эстер. Но Эстер - еврейка, Эстер - бесполезна, расходный материал. Он взял Бри в свою постель в первую же ночь; ему не понравилось - жесткая и прямая, как доска, подросток с непропорционально вытянутыми руками, ни округлостей, ни мягкости. Она не боялась, смотрела на его гениталии, словно решала в уме задачку по алгебре. Абсолютно ничего не умела. Он раскладывал её ноги и руки, гнул, как будто перед ним не женщина, а большая живая кукла.
Сейчас Бри - двадцать один. В их сексе по прежнему механики больше, чем чувств.
Он не знает, как она это себе объясняет. Отсюда мир кажется ему другим - больше и светлей. Сейчас, когда запах мертвых тел не сдавливает грудь и от алкоголя не мутится в голове, Освенцим выглядит, как плохое воспоминание. Воздух прозрачен, день красивый и легкий. И он не хочет помнить, но все равно спрашивает:
- Ты жалеешь о чем-нибудь? - чтобы успокоить свою остывающую совесть.
Я подписал приговор твоей матери.
- Вспоминаешь о детстве?
Ежедневно из крематория вывозят в вагонах пепел, человеческий прах, удобрение для германских земель. Чтобы остановить эпидемию тифа, весь барак отправили в газовую камеру. Больше тысячи человек. Наращенные зубы, сшитые конечности, рентгеновское излучение, детские тела в вырытых родителями могилах. Голод и плач. За оградой через сад, где они пьют чай и солнце светит так тепло и так ярко, ежедневно - ради чистоты арийской крови - умирают тысячи.
И Йохан спрашивает у неё, у той, что не собирается останавливаться на достигнутом. Он спрашивает так, словно хочет узнать у себя - не жалеет ли он о чем-нибудь:
- Поговори со мной. Чего ты хочешь?
Речь идет о искуплении. О потребности чувствовать себя живым.
Йохан перечисляет:
- Французские тосты? Венские вафли? Завтрак на ниагарском водопаде? Загородный дом в пригороде Парижа? Венецианское золото? Драгоценные камни? Хочешь? Я подарю тебе весь мир.
Но Бри не хочет. Бри хочет вернуться в лабораторию. Её волнуют эксперименты. Опыты. Подопытные. Таблицы. Графики. Её благоустроенный мир крутится вокруг производных. Её длинные загорелые ноги опускаются в воду, кончиками пальцев она чертит круги по прохладной глади, рядом лежат желтые сапожки. Денно и нощно в ней звучит вкрадчивый шепот «пойдем в подвал?». Прикоснись к волшебству. Владей сокровищами. Выпусти джина из кувшина. Искупайся в разноцветной воде. Познай метаморфозы. На своем костлявом плече она чувствует призрачную хватку отца, на его указательном пальце - мозоль, холод обручального кольца. Её призвание, мерцающая страсть. Одинокое танго для слепой сороки.
the sea is rough - two;
улитка два
«бег снится ей каждую ночь»
улитка два
«бег снится ей каждую ночь»
Ему не нравится, как она выглядит: спутанные волосы, лихорадочный румянец, затуманенный матовый блеск в глазах. Бри напоминает ему о воронах. Тех самых, что подкрадываются со спины - не потому что им что-то нужно, а потому что считают, что это весело. Клевать в спину, дразнить арестантов.
Они едут ночь, едут день. Дождь размывает дорогу, временами машину заносит, и они ждут в прогретом салоне, когда вереница пленных дойдет, чтобы ухватится худыми руками за бампер авто и вытащить их из ямы. В такие моменты ему кажется, что она сердится - на промедление, скверную погоду, то, что он закрыл её исследование, и она зря теряет время, но скорей всего сыграла привычка приписывать ей свои эмоции.
Бриджит Тененбаум, его милая племянница. Волосы коротко острижены, под его ладонью они теплые и мягкие - вот и всё, что есть в ней женственного, да и то на ощупь. Мать не учила её ходить на каблуках, наносить румяна на скулы, применять маленькие хитрости, чтобы завлекать, нравиться. И за столько лет - четыре, пять? - она так и не проявила к женской стороне своей личности интерес. Даже когда к ним впервые приезжал Менгеле: Йохану казалось, она смутится, попросит новую обувь, может быть, платье, прикажет к ней не прикасаться, не оставлять следов. В глубине своей души, сколько её осталось, ему этого хотелось - сопротивления, участия, грязи. Невозможно раз за разом стоять и кидать в стену мячик и ждать годами, когда его подтолкнут обратно. Игра в одни ворота - термин для Бри, диагноз Йохана.
Бриджит, её атласы, тетради и карты. Её просторные пиджаки на спинке стула, её капроновые чулки в нижнем ящике, домашние туфли со стертой подошвой, грубые рубашки, заметки перьевой ручкой в его книжках. Её идеи и её слова, которыми он изъясняется, которые он повторяет в просторных залах, научных сообществах, учебных пособиях, со страниц газет. Бриджит, непроницаемая пустота внутри и снаружи. Он вжимает её тело в кровать, вминает пальцы в её белоснежную кожу - до кровоподтеков, до синяков - он кричит до хрипа, что она такая же, ничем не лучше его, его! Бриджит Тененбаум - не святая. Доказывать ей что-либо глупо, ревновать Бри бессмысленно. Рано или поздно он сживается с идеей, что ей все равно, есть он или нет, живой он или мертвый. На месте Йохана мог быть любой. Подойдет кто угодно.
Бриджит никогда не врет. Её равнодушный взгляд одинаково изучает берег, выстроившуюся в шеренгу прислугу, белый пляжный домик. В минуты слабости этот взгляд приобретает в его голове ехидные оттенки, мятные нотки, он говорит в его воображении "а что я за девушка, по твоему?" Бриджит и её мокрые волосы, которые она не умеет укладывать, забытые завтраки, обеды и ужины. Эта женщина, она может иметь всё, что захочет, но просит только новое оборудование, колбы, инструменты, материалы для исследований, запрещенные трактаты.
Ей было шестнадцать. Когда её привезли в вагоне смертников вместе с матерью, Бриджит Кауфман было шестнадцать. В ладони она держала оборванную книжку и детский чемоданчик, серьезная и сосредоточенная, грязная и худая, на допросе она сказала правду: её фамилия, фамилия её отца - Тененбаум. Йохан узнал её по фотокарточке из письма Ганса. Узнал и Эстер. Но Эстер - еврейка, Эстер - бесполезна, расходный материал. Он взял Бри в свою постель в первую же ночь; ему не понравилось - жесткая и прямая, как доска, подросток с непропорционально вытянутыми руками, ни округлостей, ни мягкости. Она не боялась, смотрела на его гениталии, словно решала в уме задачку по алгебре. Абсолютно ничего не умела. Он раскладывал её ноги и руки, гнул, как будто перед ним не женщина, а большая живая кукла.
Сейчас Бри - двадцать один. В их сексе по прежнему механики больше, чем чувств.
Он не знает, как она это себе объясняет. Отсюда мир кажется ему другим - больше и светлей. Сейчас, когда запах мертвых тел не сдавливает грудь и от алкоголя не мутится в голове, Освенцим выглядит, как плохое воспоминание. Воздух прозрачен, день красивый и легкий. И он не хочет помнить, но все равно спрашивает:
- Ты жалеешь о чем-нибудь? - чтобы успокоить свою остывающую совесть.
Я подписал приговор твоей матери.
- Вспоминаешь о детстве?
Ежедневно из крематория вывозят в вагонах пепел, человеческий прах, удобрение для германских земель. Чтобы остановить эпидемию тифа, весь барак отправили в газовую камеру. Больше тысячи человек. Наращенные зубы, сшитые конечности, рентгеновское излучение, детские тела в вырытых родителями могилах. Голод и плач. За оградой через сад, где они пьют чай и солнце светит так тепло и так ярко, ежедневно - ради чистоты арийской крови - умирают тысячи.
И Йохан спрашивает у неё, у той, что не собирается останавливаться на достигнутом. Он спрашивает так, словно хочет узнать у себя - не жалеет ли он о чем-нибудь:
- Поговори со мной. Чего ты хочешь?
Речь идет о искуплении. О потребности чувствовать себя живым.
Йохан перечисляет:
- Французские тосты? Венские вафли? Завтрак на ниагарском водопаде? Загородный дом в пригороде Парижа? Венецианское золото? Драгоценные камни? Хочешь? Я подарю тебе весь мир.
Но Бри не хочет. Бри хочет вернуться в лабораторию. Её волнуют эксперименты. Опыты. Подопытные. Таблицы. Графики. Её благоустроенный мир крутится вокруг производных. Её длинные загорелые ноги опускаются в воду, кончиками пальцев она чертит круги по прохладной глади, рядом лежат желтые сапожки. Денно и нощно в ней звучит вкрадчивый шепот «пойдем в подвал?». Прикоснись к волшебству. Владей сокровищами. Выпусти джина из кувшина. Искупайся в разноцветной воде. Познай метаморфозы. На своем костлявом плече она чувствует призрачную хватку отца, на его указательном пальце - мозоль, холод обручального кольца. Её призвание, мерцающая страсть. Одинокое танго для слепой сороки.
YOUR HEART FITS LIKE A KEY INTO THE LOCK ON THE WALL
I TURN IT OVER, I TURN IT OVER, BUT I CAN'T ESCAPE
das meer wogt - drei;
Здесь никто не называет её Бри - сокращение, соскальзывающее с языка Йохана вместо "здравствуй" и "доброй ночи". В городе на дне океана к ней обращаются «Тененбаум», «доктор Тененбаум», «Бриджит Тененбаум». Фамилия отца - счастливый билет, золотой ключик - открывает любые двери. Но не каждая из них потом закроется.
Девочку на мясницком столе зовут Сэра. Сэра спит, будто в ней ещё осталось что-то от живого существа - потребности, голод, усталость, сон. Тененбаум проводит ладонью по её гладкой, нежной щеке - просто чтобы коснуться, ощутить что-нибудь кроме стерильной белизны перчаток и морской плесени. Пока ещё можно совместить реальность и иллюзии, сделать вид, что этого нет (морок, дурной сон) - желтый мерцающий свет в зрачках, мертвенно-синяя кожа, одни и те же заложенные фразы (голос механический и бесцветный).
Сэра - золотистые локоны, веснушки, заостренные черты лица, тонкий шрам над бровью, родинка на щеке.
Сэра - улыбка с неровным рядом передних зубов, запах чистоты и мяты, свежескошенной травы ранним утром. Серый подобранный отцом щенок, синий велосипед с поломанным звонком.
Спящая красавица, чей сон продлится вечность.
Девочка, которой нет.
Когда-то (тринадцать лет назад) Бриджит приняла приглашение от Эндрю Райана посетить Восторг, сняла чертежи со стены квартиры Йохана в Аргентине и свернула под пергаментом в тубус. Упаковка не вошла в чемодан, и Бриджит несла её, как ручную кладь. Лестница на причале резко накренилась, и между обувью и наработками Тененбаум выбрала чертежи. В новый, обретающий лицо город она вступила в одной туфле, с тубусом под рукой и маленьким синим чемоданом. Это было честно. И она знала, зачем приехала - работать. В красиво оформленной утопии под водой, где Райан обещает лучшие лаборатории, дорогое оборудование, (бес)ценность уединения, она, Бриджит Тененбаум, приехала проводить генетические эксперименты.
День, когда Эндрю Райан говорит ей "нет" и ни один исследовательский центр не собирается идти навстречу, она знает, что права. В морских слизнях уникальные стволовые клетки, и это та причина, по которой Бриджит оказалась здесь. Между ней и научным прогрессом - монеты. Бумажки, которых у неё нет. Задержка мучительна, первые опыты терпят крах. Она лежит в гостиничном номере с горячкой: кожа плавится, если попадет вода, кажется, зашипит. Фонтейн - (делец и чудак) последняя надежда - мысль странная и требует опровержения. Бриджит спотыкается, бредет вдоль стеклянных туннелей к дому Фрэнка Фонтейна - спорить, убеждать, разговаривать. Цена не имеет значения - говорит она (голос сухой и ровный; в её английский прорезается немецкое произношение, подкручивает звуки громче там, где учат быть мягче, и тише, где агрессивней).
Она не хочет ему нравиться.
Она не хочет ему не нравиться.
Бриджит - не дура. Фонтейн - тот, кто дает ей деньги, и через минуту она забывает его имя.
На фотографии 1952 года "Элита общества Восторга" только Бриджит выглядит испуганной. Сандер Коэн, Гилберт Александр, Эндрю Райан, София Лэмб, Ян Сушонг - кроме Эндрю и Сандера, каждый - ведущий специалист в своей области. Но без Эндрю не было бы Восторга, без Бриджит - Восторга сегодняшнего дня. И с этим фактом следует считаться.
На деньги Фонтейна Тененбаум создает АДАМ, плазмиды, генные тоники. Она работает - самозабвенно, бескомпромиссно, страстно и отчаянно. Тененбаум создает свехлюдей, полубогов. Ей нет дела до того, как меняется под их воздействием Восторг (Фрэнк возводит сиротские приюты, в городе устанавливают автоматы по продаже генных тоников, АДАМ становится новой валютной единицей). Слава и премии - интервью, конференции, презентации, которые она не посещает (времени так мало, необходимо сделать так много), Маленькие Сестрички, Большие Папочки, программа Яна Сушонга по корректировке психики. Калейдоскоп событий проносится мимо Бриджит, она едва ли замечает перемены. Её руки в длинных резиновых перчатках по локоть в крови, зеленой жидкости, формалине. Она забывает вовремя поесть, принять душ.
На общей фотографии ей не по себе.
День, когда она понимает, что свернула не туда, совпадает с днем (обвести в календаре), когда мутации проявили себя на ступень дальше, обещая - зависимость, рак, умственную деградацию. Вчерашние боги - завтрашние болваны (эволюционный тупик). День, когда Бриджит настигает ощущение, что в её доме произошло землетрясение, под обломками темно, стекла вылетели и блестят серебром, и кончается кислород (день, когда она застает Сандера Коэна в лаборатории).
- Тененбаум, какой приятный сюрприз. - говорит он, раскачиваясь на стуле, отбивая ритм лакированной туфлей. - Не видел вас на премьере, не любите мюзиклы?
Его неуместная здесь, в кафельном пространстве белых плиток, артистичная изящность - дорогая ткань пиджака, холеные руки в тонких перчатках, очертания бабочки, стягивающей ворот рубашки, ярко подведенные глаза - бьется о скудность впечатлений в тусклом освещении коридора.
- Не люблю.
- Честно и бесцветно. Как и ожидалось от фройляйн Тененбаум.
В розовом испачканном подоле переливается россыпь шоколадных конфет, как сокровищница с драгоценными камнями - на коленях Коэна сидит Маленькая Сестричка, болтает в воздухе босыми ступнями. Колба с АДАМом лежит у их ног, как позабытая игрушка, она пуста (проза Восторга; тенденция, возведенная в моду).
Он покидает лабораторию медленно, словно плывет - ни одного острого угла, ни одного изъяна, не за что зацепиться. Будь Бриджит менее собой, врезалось бы в память чужое скупое желание впечатлить, может быть, ужалить - с её-то мужским широким шагом, с её-то неженским пренебрежением к внешности - своей ли, чужой, нескладными, словно высеченными из камня телом, характером, привычками. Ни харизмы для эпатажности, ни смазливости для всеобщей любви, ни амбиций для серокардинальства. Пустышка.
- Матушка Тененбаум. - конфеты падают, как камушки, катятся по кафелю, оседают на гнутых запчастях. Желтые глаза напоминают уличные фонари.
- Это ничего, не надо плакать. Понравились сладости?
- Нет. Сэра прятала подарок. - на конфетном дне играет на свету золотой ободок, цепочка покачивает на коротком пальце. Бриджит вглядывается, узнает вещь с лацкана Коэна, смеётся, когда циферблат ложится тяжестью в ладонь. У Бриджит нет ни совести, ни сердца (нет?), но в этот момент ей кажется - это важно. Осознание похоже на предчувствие, и это предчувствие приносит тень перемен - как море выбрасывает на берег мусор и шелуху - в ней самой.
У Тененбаум появляется друг.
Она учится различать Сестричек по именам.
Город кажется ей красивым умирающим китом. В это трудно поверить. Не в разгар гражданской войны, когда голод и нищета пришли вслед за ней и в это прекрасное место. Мораль и смерть её по прежнему не касаются, преданно цепляясь за подол длинной юбки. Они идут бок о бок, соприкасаются плечами и ждут новых жертвоприношений. По пронзительным, изумрудным улицам изгибается багровая река, у чьих истоков Бриджит держится позади широкой спины Фрэнка Фонтейна.
Но Фонтейн мертв.
Райан высмеивает её отказ разрабатывать и дальше программу Маленьких Сестричек, о чем громогласно заявляет в оповещениях.
И Восторг готов вцепиться ей в глотку, бросает вслед оскорбления "эта немка", "сумасшедшая" (детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз - камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся).
По ночам в убежище Бриджит поджимает ноги под себя, обнимает колени и чувствует, как ноют руки. Её беспокойные талантливые пальцы. Бри не верит в искупление, не верит в расплату и другие слова, отдающие громкостью и ложью. По ночам, когда исцелившиеся Маленькие Сестрички - её девочки (не Сэра, Сэры больше нет) - разбегаются и жмутся друг к другу, её память высчитывает, голова считает. Незаконченные эксперименты разлетаются картами, точками на дорогах в атласах; и Бриджит вертится на влажных простынях. Она лучше остальных знает: вопрос времени, когда тяжелая отцовская ладонь опустится на плечо («пойдем в подвал?»), и жадное, ненасытное желание узнать, что дальше, застанет её над чьим-то вскрытым телом со скальпелем и микроскопом.
the sea is rough - three;
улитка три
«история о тебе»
улитка три
«история о тебе»
Здесь никто не называет её Бри - сокращение, соскальзывающее с языка Йохана вместо "здравствуй" и "доброй ночи". В городе на дне океана к ней обращаются «Тененбаум», «доктор Тененбаум», «Бриджит Тененбаум». Фамилия отца - счастливый билет, золотой ключик - открывает любые двери. Но не каждая из них потом закроется.
Девочку на мясницком столе зовут Сэра. Сэра спит, будто в ней ещё осталось что-то от живого существа - потребности, голод, усталость, сон. Тененбаум проводит ладонью по её гладкой, нежной щеке - просто чтобы коснуться, ощутить что-нибудь кроме стерильной белизны перчаток и морской плесени. Пока ещё можно совместить реальность и иллюзии, сделать вид, что этого нет (морок, дурной сон) - желтый мерцающий свет в зрачках, мертвенно-синяя кожа, одни и те же заложенные фразы (голос механический и бесцветный).
Сэра - золотистые локоны, веснушки, заостренные черты лица, тонкий шрам над бровью, родинка на щеке.
Сэра - улыбка с неровным рядом передних зубов, запах чистоты и мяты, свежескошенной травы ранним утром. Серый подобранный отцом щенок, синий велосипед с поломанным звонком.
Спящая красавица, чей сон продлится вечность.
Девочка, которой нет.
Когда-то (тринадцать лет назад) Бриджит приняла приглашение от Эндрю Райана посетить Восторг, сняла чертежи со стены квартиры Йохана в Аргентине и свернула под пергаментом в тубус. Упаковка не вошла в чемодан, и Бриджит несла её, как ручную кладь. Лестница на причале резко накренилась, и между обувью и наработками Тененбаум выбрала чертежи. В новый, обретающий лицо город она вступила в одной туфле, с тубусом под рукой и маленьким синим чемоданом. Это было честно. И она знала, зачем приехала - работать. В красиво оформленной утопии под водой, где Райан обещает лучшие лаборатории, дорогое оборудование, (бес)ценность уединения, она, Бриджит Тененбаум, приехала проводить генетические эксперименты.
День, когда Эндрю Райан говорит ей "нет" и ни один исследовательский центр не собирается идти навстречу, она знает, что права. В морских слизнях уникальные стволовые клетки, и это та причина, по которой Бриджит оказалась здесь. Между ней и научным прогрессом - монеты. Бумажки, которых у неё нет. Задержка мучительна, первые опыты терпят крах. Она лежит в гостиничном номере с горячкой: кожа плавится, если попадет вода, кажется, зашипит. Фонтейн - (делец и чудак) последняя надежда - мысль странная и требует опровержения. Бриджит спотыкается, бредет вдоль стеклянных туннелей к дому Фрэнка Фонтейна - спорить, убеждать, разговаривать. Цена не имеет значения - говорит она (голос сухой и ровный; в её английский прорезается немецкое произношение, подкручивает звуки громче там, где учат быть мягче, и тише, где агрессивней).
Она не хочет ему нравиться.
Она не хочет ему не нравиться.
Бриджит - не дура. Фонтейн - тот, кто дает ей деньги, и через минуту она забывает его имя.
На фотографии 1952 года "Элита общества Восторга" только Бриджит выглядит испуганной. Сандер Коэн, Гилберт Александр, Эндрю Райан, София Лэмб, Ян Сушонг - кроме Эндрю и Сандера, каждый - ведущий специалист в своей области. Но без Эндрю не было бы Восторга, без Бриджит - Восторга сегодняшнего дня. И с этим фактом следует считаться.
На деньги Фонтейна Тененбаум создает АДАМ, плазмиды, генные тоники. Она работает - самозабвенно, бескомпромиссно, страстно и отчаянно. Тененбаум создает свехлюдей, полубогов. Ей нет дела до того, как меняется под их воздействием Восторг (Фрэнк возводит сиротские приюты, в городе устанавливают автоматы по продаже генных тоников, АДАМ становится новой валютной единицей). Слава и премии - интервью, конференции, презентации, которые она не посещает (времени так мало, необходимо сделать так много), Маленькие Сестрички, Большие Папочки, программа Яна Сушонга по корректировке психики. Калейдоскоп событий проносится мимо Бриджит, она едва ли замечает перемены. Её руки в длинных резиновых перчатках по локоть в крови, зеленой жидкости, формалине. Она забывает вовремя поесть, принять душ.
На общей фотографии ей не по себе.
День, когда она понимает, что свернула не туда, совпадает с днем (обвести в календаре), когда мутации проявили себя на ступень дальше, обещая - зависимость, рак, умственную деградацию. Вчерашние боги - завтрашние болваны (эволюционный тупик). День, когда Бриджит настигает ощущение, что в её доме произошло землетрясение, под обломками темно, стекла вылетели и блестят серебром, и кончается кислород (день, когда она застает Сандера Коэна в лаборатории).
- Тененбаум, какой приятный сюрприз. - говорит он, раскачиваясь на стуле, отбивая ритм лакированной туфлей. - Не видел вас на премьере, не любите мюзиклы?
Его неуместная здесь, в кафельном пространстве белых плиток, артистичная изящность - дорогая ткань пиджака, холеные руки в тонких перчатках, очертания бабочки, стягивающей ворот рубашки, ярко подведенные глаза - бьется о скудность впечатлений в тусклом освещении коридора.
- Не люблю.
- Честно и бесцветно. Как и ожидалось от фройляйн Тененбаум.
В розовом испачканном подоле переливается россыпь шоколадных конфет, как сокровищница с драгоценными камнями - на коленях Коэна сидит Маленькая Сестричка, болтает в воздухе босыми ступнями. Колба с АДАМом лежит у их ног, как позабытая игрушка, она пуста (проза Восторга; тенденция, возведенная в моду).
Он покидает лабораторию медленно, словно плывет - ни одного острого угла, ни одного изъяна, не за что зацепиться. Будь Бриджит менее собой, врезалось бы в память чужое скупое желание впечатлить, может быть, ужалить - с её-то мужским широким шагом, с её-то неженским пренебрежением к внешности - своей ли, чужой, нескладными, словно высеченными из камня телом, характером, привычками. Ни харизмы для эпатажности, ни смазливости для всеобщей любви, ни амбиций для серокардинальства. Пустышка.
- Матушка Тененбаум. - конфеты падают, как камушки, катятся по кафелю, оседают на гнутых запчастях. Желтые глаза напоминают уличные фонари.
- Это ничего, не надо плакать. Понравились сладости?
- Нет. Сэра прятала подарок. - на конфетном дне играет на свету золотой ободок, цепочка покачивает на коротком пальце. Бриджит вглядывается, узнает вещь с лацкана Коэна, смеётся, когда циферблат ложится тяжестью в ладонь. У Бриджит нет ни совести, ни сердца (нет?), но в этот момент ей кажется - это важно. Осознание похоже на предчувствие, и это предчувствие приносит тень перемен - как море выбрасывает на берег мусор и шелуху - в ней самой.
У Тененбаум появляется друг.
Она учится различать Сестричек по именам.
Город кажется ей красивым умирающим китом. В это трудно поверить. Не в разгар гражданской войны, когда голод и нищета пришли вслед за ней и в это прекрасное место. Мораль и смерть её по прежнему не касаются, преданно цепляясь за подол длинной юбки. Они идут бок о бок, соприкасаются плечами и ждут новых жертвоприношений. По пронзительным, изумрудным улицам изгибается багровая река, у чьих истоков Бриджит держится позади широкой спины Фрэнка Фонтейна.
Но Фонтейн мертв.
Райан высмеивает её отказ разрабатывать и дальше программу Маленьких Сестричек, о чем громогласно заявляет в оповещениях.
И Восторг готов вцепиться ей в глотку, бросает вслед оскорбления "эта немка", "сумасшедшая" (детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз - камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся).
По ночам в убежище Бриджит поджимает ноги под себя, обнимает колени и чувствует, как ноют руки. Её беспокойные талантливые пальцы. Бри не верит в искупление, не верит в расплату и другие слова, отдающие громкостью и ложью. По ночам, когда исцелившиеся Маленькие Сестрички - её девочки (не Сэра, Сэры больше нет) - разбегаются и жмутся друг к другу, её память высчитывает, голова считает. Незаконченные эксперименты разлетаются картами, точками на дорогах в атласах; и Бриджит вертится на влажных простынях. Она лучше остальных знает: вопрос времени, когда тяжелая отцовская ладонь опустится на плечо («пойдем в подвал?»), и жадное, ненасытное желание узнать, что дальше, застанет её над чьим-то вскрытым телом со скальпелем и микроскопом.
I'M WASTING MY YOUNG YEARS; IT DOESN'T MATTER
IF I'M CHASING OLD IDEAS; IT DOESN'T MATTER
..eine marine abbildung, stillhalten